– По-моему, я знаю, на что вы намекаете, мистер Кинцман, и зачем, – проговорила Вики со смешком, вставая, – но лично мне сильных ощущений для одной ночи более чем хватило. У меня нет ровно никакого желания получить добавку, еще пару часов высматривая в свете фар привидения. – Она зевнула. – Я просто мечтаю свалиться в ту роскошную постель, которую вы мне предоставили, причем ни минуты не откладывая. Франц, Гленн – спокойной вам ночи!

Не проронив больше ни слова, она скрылась в коридоре, вошла в спальню, в дальнюю, и закрыла дверь.

Франц тихим голосом произнес:

– По-моему, ты понимаешь, Гленн, что я говорил совершенно серьезно. Все-таки это было бы наилучшим выходом.

Я отозвался:

– В голове у Вики уже сработали какие-то защитные механизмы. Если вытащить ее из дома, они опять отключатся. Это может оказаться слишком серьезным ударом.

Франц сказал:

– Наверное, уж лучше такой удар, чем тут действительно что-то случится.

Я заметил:

– До настоящего момента дом был для нас надежной защитой. За его стены вся эта чертовщина не проникает.

Он напомнил:

– Шорох шагов, который слышала Вики, все-таки проник.

Я возразил, припомнив свое видение космоса:

– Но, Франц, если наши предположения верны и мы действительно столкнулись с некой нечистой силой, просто глупо рассчитывать на то, что, проехав несколько миль и оказавшись среди чуть более ярких огней, мы будем в большей безопасности, чем в доме.

– Как знать, – пожал плечами он. – А ты сам-то это видел, Гленн? С фонариком в руках я ничего не заметил.

– В точности как описывала Вики, – заверил я его и коротко поведал о том, что случилось со мной. – Если все это было только внушение, – добавил я, – то внушение совершенно невероятное.

Я зажмурил глаза и зевнул; внезапно я ощутил полнейшую тупость и пустоту в голове – надо полагать, вполне естественная реакция на случившееся. Я закончил:

– Пока все это происходило и когда мы потом слушали Вики, были моменты, когда мне единственное, чего хотелось, – это оказаться опять в старом добром, до боли знакомом мире, где над головой висит старая добрая водородная бомба и всякая прочая понятная дрянь в этом духе.

– Но при этом разве ты не испытал очарование? – требовательно поинтересовался Франц. – Разве это не поразило тебя страстным желанием узнать больше? Мысль, что ты видишь нечто совершенно невероятное и что тебе дается редкостный шанс действительно понять Вселенную или, по крайней мере, близко познакомиться с ее неведомыми властите-лями?

– Не знаю, – отозвался я устало. – Пожалуй, да, в некотором смысле.

– На что эта штуковина действительно похожа, Гленн? – не отставал Франц. – Что это за существо? Если вообще можно употребить это слово.

– Не думаю, что можно, – отозвался я. У меня уже почти не оставалось сил для ответа на его вопросы. – Не животное. Даже не разум в общепринятом смысле. Очень похоже на то, что мы видели на утесе и стене обрыва.

Я сделал отчаянную попытку привести в порядок разбредшиеся от усталости мысли.

– Нечто среднее между действительностью и символом, – сказал я. – Если это что-то может значить.

– Но разве ты не испытал очарование тайны? – повторил Франц.

– Не знаю, – ответил я, с усилием поднимаясь на ноги. – Послушай, Франц, я слишком вымотался, чтобы что-то соображать и вести подобные разговоры. Жутко хочу спать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Гленн, – сказал он, когда я направлялся в спальню. И больше ничего.

Когда я уже наполовину разделся, мне пришло в голову, что такая поразительная сонливость могла быть просто защитной реакцией сознания против разрушительного проникновения в него неведомого, но даже этой мысли оказалось недостаточно, чтобы меня встряхнуть.

Я натянул пижаму и выключил свет. Сразу после этого дверь спальни Вики отворилась, и она возникла на пороге, закутанная в легкий халатик.

Я подумывал и сам к ней заглянуть, но решил, что если она уже спит, то это для нее самое лучшее и что любая попытка потревожить ее способна нарушить то хрупкое душевное равновесие, которое она обрела, оказавшись в доме.

Но теперь по выражению ее лица, по свету из ее комнаты я понял, что ни о каком подобном равновесии и речи быть не может.

И в тот же самый момент и мой защитный барьер – неестественная сонливость – исчез без следа.

Вики прикрыла за собой дверь. Мы двинулись навстречу друг другу, обнялись и замерли на месте. Потом улеглись бок о бок на кровать под широким окном, в котором поблескивали звезды.

Мы с Вики давно любовники, но тогда в наших объятиях не присутствовало ни грана страсти. Мы были просто двумя пораженными не столько страхом, сколько неким жутковатым благоговением людьми, ищущими душевного уюта и покоя в присутствии друг друга.

Не то чтобы мы могли надеяться действительно защитить или укрыть друг друга от неведомой опасности – слишком уж грозным могуществом она обладала, – хрупкое чувство покоя дарило лишь чувство, что ты не один, что найдется тот, кто разделит с тобой все, что бы ни случилось.

Мы и не пытались искать временного забытья в любовных утехах, как наверняка поступили бы перед лицом более физической угрозы – грозящее было для этого слишком сверхъестественным. Впервые тело Вики было красиво для меня в совершенно холодном, абстрактном смысле, что имеет не большее отношение к страсти, чем радужные переливы мушиного крыла на просвет, или изгиб древесного ствола, или сверкание заснеженного поля. И все же я продолжал чувствовать, что внутри этой абстрактной оболочки скрывается близкая мне душа.

Мы не сказали друг другу ни слова. Не было простых слов, чтобы выразить большинство овладевших нами мыслей, а порой казалось, что таких слов нет вообще. К тому же мы старались не производить ни малейшего звука, словно укрывшиеся в траве мышки, когда поблизости пофыркивает кот. Поскольку чувство чего-то нависшего над домом и окрестностями было чрезвычайно сильным. А теперь просочившегося и внутрь самого дома, ведь все те же знакомые ощущения опять налетали на нас тут же тающими снежинками – запашок и привкус горелого, щекочущие касания невидимых паутинок, низкий гул и пронзительный писк, а потом и шорохи осыпающихся камешков.

И поверх них, переплетенное с ними – гнетущее чувство присутствия затаившейся черноты, связанной со всем космосом тончайшими черными нитями, податливо тянущимися и неспособными сдержать неумолимого ее приближения…

Я не думал про Франца, я едва ли думал о том, что случилось в тот день, хотя овладевшей мною тревоге не требовалась помощь памяти…

Мы просто лежали, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели на звезды. Минуту за минутой. Час за часом.

Временами мы, должно быть, проваливались в сон – я точно знаю, что засыпал, – хотя лучшим определением этому сну было бы забытье, поскольку он не приносил отдыха измученному телу и душе, а пробуждение было связано с кошмаром медленного осознания причины ползущего по телу ломотного холодка.