В Москве царило небывалое веселье, торговля шла как никогда живо. Особым спросом пользовалась брага Чудова монастыря, которую чернецы настаивали на мяте и траве кукуй, от чего та становилась настолько крепкой, что одного ведра хватило бы, чтобы свалить целое стадо племенных быков. Московиты словно ожидали вселенского потопа, а потому в оставшиеся часы хотели испить всю брагу в подвалах и всласть, с молодецкой удалью по-драться на базарах. И потому шло одно сплошное гулянье с перерывом на затяжной мордобой.

На десятый день после отъезда государя из столицы бояре сошлись во дворцовых палатах.

Что ни говори, а без царя туго. Кликнуть бы громогласно на всю Русь: мол, поднимайся, честной народ, Москву спасай! Да кто пойдет, ежели хозяина на государстве нет. Бояр собирал новый конюший Федоров Андрей, предки которого были новгородскими вельможами, в посадниках да тысяцких ходили. Прадед Андрея когда-то не поладил с новгородским вече и перебрался в Москву. С тех пор Федоровы ходили в московских боярах, а корни в Думе пустили настолько крепко, что с ними считались отпрыски великого Рюрика.

Андрей Федоров был голосист, речист, а когда начинал говорить, то замолкали птахи, слушая его дивный глас. Видно, за эту речистость и выбрал его государь конюшим, хотя в Думе были люди и постепеннее.

Бояре шептались о том, что царица по-особому отмечала конюшего и не однажды зазывала молодца к себе в покои, куда не смели без дозволения являться даже мамки и ближние боярыни.

В Андрее Федорове не умер вольный дух Великого Новгорода, и бояре не раз были свидетелями того, как конюший перечил самодержцу. Видно, охранной грамотой дерзкому служили его былые заслуги в войне с Ливонией и Польшей, а так сослал бы его государь в холодную Вологду, и потешал бы там Андрей Федоров своим зычным голосом ретивых монахов.

Сенные палаты, еще две недели назад нарядные и прибранные, напоминали сейчас амбар — с лавок и со стен было сорвано праздничное сукно, полы не мели, двери отперты, а мозаика на окнах собрала тяжелый слой пыли.

Взгрустнулось вельможам, не к этому привыкли бояре: благостно было в палатах и празднично. Горели фонари, ходили чинно свечники, торжественно зажигая фитили и меняя огарки витых свечей. Оплывшего воска не увидишь, а в воздухе витал запах благовонного ладана.

— Вот что, государи, я вам скажу, — заговорил конюший, когда бояре расселись. — Не обойтись нам без царя. Мы сейчас что безглазая паства, брошенная своим поводырем, только Иван Васильевич и может вывести нас на свет божий. Что же вы скажете на это, бояре?

— Москва — двор Ивана Васильевича, а мы все в нем жильцы, — поддержал конюшего боярин Морозов. — Воротить нужно государя, в ножки ему поклониться, прощения у него просить. Может, тогда и снимет с нас опалу.

— Пропадем мы без государя, а татям от этого только радость будет.

— Разбойнички-то совсем расшалились. Через денек Гордей захочет во дворце жить, а нас, слуг государевых, заставит ему горшок в палаты подносить. Давеча меня заставил шапку перед ним ломать. А как откажешься, когда меня со всех сторон бродяги обступили?! Скажешь нет, так обесчестят, да еще терем подожгут, — жаловался окольничий Разбойного приказа.

— Видать, чем-то государю мы не угодили. Иначе он нас с собой бы забрал. Басмановых взял, князь Вяземский с ним поехал, да песьего сына Скуратова-Бельского на свой обоз посадил. А нам, потомственным государевым слугам, такое бесчестие учинил.

— Московиты над нами смеются, на улицу грешно выйти. Все пальцами тычут и в спину хихикают.

Бояре сидели без разбору: нет прежнего чина, как устроились, так и ладно. При государе, бывало, каждый норовил поближе к трону присесть, а тут самые почетные люди на скамьях сидят и срама не имут.

— Надо просить Ивана Васильевича на царствие вернуться. Смута в государстве пошла, а московский тать Гордей скоро повелит самодержцем себя величать. Наш государь так разобиделся, что даже трон свой любимый не взял, — продолжал Андрей Федоров. — Он, как в заточении, в самой дальней комнате стоит. А дворец испоганился весь. По коридорам юродивые да нищие шастают, скоро все бродяги с Городской башни в царский дом переберутся. А Гордей с полюбовницами на царском ложе устроится. Невмоготу уже более бесчестие терпеть. Воротить надо государя!

— Воротить-то хорошо, да кабы знать, куда ушел! С того времени ни слуху от него, ни духу, будто сгинул Иван Васильевич среди болот, только память о нем и осталась, — крестился Челяднин.

— Говорят, царь в Александровскую слободу подался. Этот дворец он особенно почитает.

— Бояре! Думается, надо послать гонцов во все стороны, по всем главным дорогам. Тот гонец, что государя разыщет, чином повыше станет. А напишем мы государю, что исстрадались мы без его царского присмотра, что нужна нам его твердая рука, как благодать божия. Пусть карает и милует нас по своему усмотрению, и не будет от нас ему в том никакой преграды. Что скажете, бояре?

— Согласны мы с тобой, Андрей Дмитриевич, звать государя на царствие нужно! — дружно отозвались бояре.

Иван Васильевич покидал стольную с тяжелым сердцем. И раньше он уезжал из Москвы — то на Казань, то на войну с Ливонией, то на охоту, но лишь затем, чтобы вскорости вернуться. Сейчас стольный город царь оставлял навсегда. Вопреки обыкновению, он даже не оглянулся на купола, которые манили его золотыми зрачками.

— Душа болит у меня, Гришенька, — жаловался Иван Васильевич Скуратову. — Неужно я был боярам плохим хозяином? Не обижал никого понапрасну, любил по-отечески, одаривал как мог, казну свою не жалел. А они меня сгубить надумали, жену мою, чад моих. Уеду я, Гришенька, на самый край земли, чтобы вовек их никогда не видеть и не слышать. Буду жить в махоньком городке со своими верными слугами. Пускай они себе нового царя выбирают, коли я им не по нраву пришелся. Что скажешь на это, Гришенька?

— А что же сказать, государь? Долго ты терпел от бояр лиха разного. Если бы ты не уехал, так заморили бы они тебя.

— Заморили бы, Гришенька, заморили!

— Государь, далее-то куда путь держать? — подъехал на пегом жеребце князь Вяземский.

— Езжай прямехонько, а там господь надоумит.

Поезд растянулся на добрую версту. Уезжали молча и хмуро, как будто берегли силы для дальнейших странствий. Только кто-то иной раз пытался затянуть песню, такую же горькую, как дальняя дорога, но она глохла, едва родившись. Не было того заряда, чтобы рвать глотку. То не царская охота, когда трубили в рога и орали на радостях всю дорогу былины, веселя себя и государя. Скорее изгнание, когда ворог занял дом, выставив законного хозяина со двора, и оттого печаль была великая.

В зимнюю пору смеркается быстро, едва отъехали от Москвы, а ночь густо облепила поезд. Царь задерживаться не хотел, а потому бегство продолжалось уже в темноте, только иной раз колонна останавливалась, чтобы высветить факелами дорогу.