У большого села царь велел устраиваться на ночь. Повелел привести старосту, и рынды немедленно выполнили наказ государя — притащили перепуганного мужика и бросили в ноги царю.

— Всех моих людей по домам разместишь, а я в самом большом доме остановлюсь. Поживу там денек-другой. Все понял… господин? — избежал привычного обращения Иван Васильевич. Холопы только у царей и бояр бывают, а если он «Иванец московский», как теперь государь себя называл, так, стало быть, все для него господа.

Мужик, видно, ошалел от близкого присутствия самодержца и только мотал головой, не в силах вымолвить ни слова. А может, подзабыл от страха все слова, вот потому и напрягал морщинистое чело. Увесистый подзатыльник, щедро отвешенный Федором Басмановым, значительно прояснил его память, и он стал тараторить без умолку:

— А как же, государь?! Как же не найти?! Все будет так, как надо! В доме у меня жить станешь. Атласные простыни тебе постелю, всю челядь к себе отправлю. Как же не найти?! Вот счастье-то мне на старости лет привалило! Никогда не думал, что государь в моем доме почивать станет!..

— Не государь я более, — стал подниматься с саней Иван Васильевич, — бояре меня из Москвы прогнали, вот поэтому и бедствую. Оставил я свое царствие и иду сам не знаю куда. Видно, счастье искать, которое меня покинуло. Так что не зови меня более государем, для тебя я… Иван Васильевич. А если Иванцом назовешь, так не обижусь.

— Как же можно?! — перепугался мужик. — Неужно прогнали?!

— Прогнали, хозяин… А теперь пойдем. Вставай с колен да веди в свой дом.

Огонь от фонарей, словно ветхую ткань, в клочья разрывал темноту, освещая дорогу государю.

У старосты Иван Васильевич прожил целую неделю. Это не царские хоромы, но дом был обжит и просторен, а потому государю он приглянулся.

К самодержцу теперь челядь обращалась не иначе как Иван Васильевич, а холопы за неделю и вовсе разучились бить челом; посмотрит разудалый молодец на шею, где еще неделю назад висели царские бармы, и проговорит:

— Щи на столе стынут, Иван Васильевич. Хозяин зовет.

Хозяин обедал с Иваном за одним столом, а челядь, с делом и без дела, пялилась во все глаза на державного гостя. В лице хозяина царь встретил благодарного слушателя и, прежде чем отправить ложку в рот, подолгу жалился на судьбу, перечисляя козни бояр:

— Столько лиха они мне причинили, что и не перечислить. Жену мою отравили, в малолетстве в голоде и в холоде держали, а сейчас и вовсе решили с вотчины меня вытолкать.

— А если бы ты не ушел, Иван Васильевич?

— Порешили бы! Наговором каким или зелье отравное в питие подсыпали бы, — хлебал с ложки жаркие щи Иванец московский.

— Выпороть их за это мало, Иван Васильевич.

— Мало, — живо соглашался царь, — другой бы на моем месте в заточение бы их отправил, а я по своей доброте терплю. А потому что рассуждаю я по-праведному — близких слуг, как и родственников, не выбирают. Еще их деды моему деду служили, а потому и я должен их службу принять.

— Все верно, Иван Васильевич, — выпивал винца хозяин.

— Понятливый ты. Мне бы таких слуг поболее, когда я царем был, — вот тогда и смуты бы не случилось. Может, и царствие я бы свое не оставил. Если бы я сейчас на царствии остался, то непременно тебя окольничим бы сделал! А там, глядишь, боярином бы стал.

От такого откровения душа у старосты млела, и улыбка растекалась так обильно, как плавленое масло по горячей сковородке. Не чаял он таких слов услышать. Дед его лапотником был, отец в холопы себя продавал, только он сам едва разжился — старостой стал. И кто бы мог подумать, что сам царь чин окольничего сулить станет. Только вот заковырка одна махонькая имеется: будто бы Иван Васильевич без удела остался, и староста едва сдержался, чтобы не присоветовать государю возвращаться в стольный град.

— Эх, хозяин, хорошо мне у тебя, вот так и жил бы на твоем дворе. Что мне для счастья надобно? А самую малость! Женушку бы, детишек, вот и все, пожалуй. А может, поменяться мне с тобой, хозяин? — пристально посмотрел государь на старосту. — Ты в Москве сядешь, а я вот деревушкой твоей заправлять стану.

— Как же я могу мыслить об этом! — перепугался селянин. — Каждому своя доля. Все мои прадеды господам служили, и я от этой участи не хочу отказываться.

— Не нужен московский двор?

— Не по мне шапка!

Сквозь махонькие оконца Иван Васильевич смотрел, как мокрый снег падает на лужи и, едва коснувшись поверхности, тает. За два дня непогода расковала лед на реке, и вода, как освобожденный колодник, побежала прочь от холодных берегов на свободу.

По привычке бояре толкались перед дверьми государя, желая услышать от него наказ, но Иван Васильевич неожиданно осерчал — прогнал всех вельмож и велел хозяину охранять его покой, и тот ревностно следил за тем, чтобы никто из умного чина не смел приблизиться к его дому. А если невзначай случится — гнал метлой дерзкого.

Государь часами лежал в комнате и, вперив глаза в потолок, не издавал ни звука, и оставалось только гадать, какие мысли рождаются в самодержавной голове.

Неожиданно государь велел собираться в дорогу. Челядь сложилась быстро, возбужденно шепталась в надежде, что государь одумается и вернется в Москву. Но когда Иван Васильевич назвал село Покровское, слуги тихонько вознегодовали — царь все дальше отъезжал от своей вотчины.

Постоял немного государь, поглазел на дом, который дал ему приют, и, поклонившись до земли, пошел к своим саням.

Снег под копытами лошадей только похрустывал и торопил дорогу. А она была многоверстная, то замедляла свой бег на кручах, то спешила на крутых спусках. Темными молчаливыми путниками встречали государев поезд дубы-великаны, которые были не менее величавы, чем сам царь, и поэтому не раздаривали поклоны, стояли вдоль дорог исполинами. Это не березы, которые послушны каждому ветру, и оттого их поклон особенно шибок — до самой земли, в ноженьки проходящему путнику.

Ветки у деревьев что руки — длинные и загребущие, тянутся до середины дороги и норовят содрать шапку с зазевавшегося путника. Этим своеволием они напоминали татей, которые в один миг могут оставить не только без шапки, но и без головы. А государю среди темноты леса то и дело слышался разбойный свист, своей веселостью пробирающий до кишок и холодящий нутро, а то мерещились повешенные вдоль дороги купцы.

Государь вдруг вспомнил пророчества лекаря Шуберта, которого повелел казнить за то, что тот не сумел вылечить Анастасию Романовну. Он-то однажды и предсказал Ивану Васильевичу, что тот будет так велик, как может быть только небожитель, и сделается таким бесславным, каким может быть только позор. И если не сгинет он среди лесов, всеми брошенный, то возвысится еще более.

— Как же ты увидел это? — прошептал тогда Иван Васильевич, потрясенный пророчеством.

— Позволь свою руку, государь, — посмел потребовать царскую длань Шуберт. — О! Самодержавная ладонь много чего стоит. Это самый верный способ заглянуть в прошлое и узнать будущее. Линии на ладони не что иное, как божьи знаки, они говорят о человеке все. Создатель показал свою божественную мудрость, когда начертал на ладони эти линии. Искусству гадания я обучился от своей бабки, которая в свою очередь научилась от своей, и так до двенадцатого колена. Я не столь искусен, как мои именитые предки. Три мои прабабки были сожжены на костре за то, что обладали невероятным даром пророчества. И говорят, сам папа римский протягивал им свою священную ладонь, чтобы узнать будущее. О, государь, эти пальцы говорят о том, что ты стремишься к славе… Вот этот бугор подтверждает, что ты честолюбив, а вот этот островок на линии рассказывает о том, что ты склонен к убийству и к пролитию крови. Такие люди, как ты, часто бывают изгнаны и очень плохо кончают.