– Ты ешь, Оленька, – вполголоса сказал Цыбуля княжне.

– Василий Никифорович, вы только не обижайтесь на тётю Кристину, что она так про Россию, – тоже вполголоса ответила Оля Путятина. – Она очень добрая на самом-то деле. Только они тут не всё про нас понимают…

Про нас, – отметил Цыбуля, и ему захотелось обнять правнучку старинного эмигранта, всё ещё полагавшую себя русской, всё ещё нёсшую в себе нечто непостижимое для самого продвинутого ихнего специалиста по России. Не говоря уже об экстравертной Кристине…

Между тем выяснилась причина, подвигнувшая Йона пригласить в ресторан свою сестрицу-политика. Причина была веская: сегодня семейство фон Шёльдебрандов собиралось для торжественного посещения кладбища. Согласно вековому обычаю шведы поминают усопших родственников два раза в год. В день рождения – и ещё в День всех святых, первого ноября. Так вот, Цыбуля, как обнаружилось, дату своего приезда подгадал со снайперской точностью: именно сегодня покойной госпоже Шёштин фон Шёльдебранд, бабушке Йона и Кристины, сравнялось бы сто семь годков. Вообще-то подобным возрастом в нынешней Швеции никого особо не удивишь, запросто могла бы здравствовать и поныне, – но, увы, бабушка в долгожительницы не вышла. Умерла совсем молодой, в год, который Василий Никифорович по нашей национальной привычке определил для себя как «дореволюционный».

В идеале посещать кладбище следовало всем вместе, но что тут поделаешь! Когда в странах западной цивилизации обычай входит в противоречие с бизнесом, побеждает, как правило, бизнес. И поэтому фон Шёльдебранды посещали могилу бабушки Шёштин в течение дня кто как мог – одни с утра, другие в обеденный перерыв, а третьи вечером.

– Не хочешь с нами поехать? – предложил Цыбуле королевский конюший, одновременно делая знак официанту, чтобы принёс счёт. – Это очень старое кладбище, там красиво. А впрочем, если сильно устал, смотри… Оленька тебя отвезёт.

На самом деле Василий Никифорович сейчас с величайшим удовольствием рухнул бы на диван, а через полчасика, слегка отлежавшись и восстановив силы, принял душ – и завалился бы в постель уже капитально. Он к питерскому-то времени привыкнуть как следует не успел, а здесь, в Швеции, ещё на два часа… да плюс перелёт, от которого до сих пор не улёгся звон в голове… «Стар становлюсь», – в который раз подумал Цыбуля. Раньше эти слова он произносил про себя с этаким весёлым отчаянием. После гибели Сергея он вдруг понял, что начинает воспринимать их всерьёз.

Посланец великой страны принципиально выложил на столик кредитную карточку VISA и кивнул:

– Ну что ты, Йон, какие наши годы. Конечно, съезжу с тобой. Как же вашей бабушке не поклониться…

Шведское кладбище мало напоминает российский погост. Приличное старое кладбище в Швеции – это нечто среднее между знаменитым Арлингтонским в Америке и теми, что показывали когда-то туристам в «нашей» Прибалтике. Ни тебе каких серебрёных оградок, пластмассовых венков, подписных – чтоб не спёрли – скамеечек и микросадоводств на могилах. Нет даже собственно могил, если считать таковыми отмеченные прямоугольники, показывающие, где конкретно под землёй находится гроб. Просто – плита в головах, или крест, или памятник. И два-три растения: кустик туи, пятнышко декоративного мха…

Перед памятником бабушке Шёштин пестрела узенькая, в ладонь шириной, грядочка анютиных глазок.

– Ага!.. – сказал отставной генерал, явно довольный. – Бьёрн с Биргиттой и моим внуком Йоном здесь уже побывали!

Ингеборг застенчиво, вполголоса добавила что-то по-шведски, и Оленька Путятина перевела:

– Прапрабабушка Шёштин очень любила анютины глазки. Именно такие, тёмно-фиолетовые, с маленькой золотой серединкой…

Не подлежало сомнению, что за могилой будут ухаживать ещё много-много лет, а потом состарившаяся Ингеборг передаст её уже своим внукам. Как, собственно, тому и следует быть.

Сам же памятник оказался таков, что, присмотревшись к нему, трудно было отвести взгляд. Среди короткой и густой, как коврик, зелёной травы стояла чёрная плита метра два высотой. Обрамляющий рельеф создавал впечатление распахнутой двери. В рамке «двери» диабазовая поверхность была обработана таким образом, что казалась прозрачной границей между мирами. По ту сторону смутно угадывался некий пейзаж; мастерство резчика, а может, и время, пролетевшее с «дореволюционного» года, лишили его чёткости очертаний, сделав таинственным и неразличимым – ибо не дело смертному человеку всуе пялиться на тот свет. Туда, куда уходила – неостановимо уходила сквозь хрустальную грань – молодая босоногая женщина в греческой накидке из тонкого лёгкого шёлка. Она, собственно, была уже там, но одна ножка ещё касалась почвы этого мира, и женщина ещё оглядывалась, ещё смотрела на замерших в отчаянии близких с печальной и виноватой улыбкой на тонком лице: «Не сердитесь, я не хотела вас покидать. Просто… так получилось…»

А в верхнем углу плиты мерцали нестареющей позолотой несколько звёзд. Наверное, такие тёплые и близкие звёзды светят в раю: и правда, следует ли печалиться?.. «Но всё же, всё же, всё же…»

Даты жизни, выбитые внизу, говорили о многом. 1891–1916. Двадцать пять лет. Ровно столько же, сколько судьба – а вернее, человеческая жестокость пополам с жадностью – отпустила Сергею… Цыбуля нахмурился и вздохнул.

– Бабушка познакомилась с дедушкой на конной прогулке, – неожиданно вполголоса начала рассказывать гостю Кристина. Она, кстати, доводилась без малого тёзкой покойнице: имя усопшей, произносимое по-шведски «Шёштин», писалось латиницей «KERSTIN». – Лошадь, на которой ехала бабушка, испугалась раскрытого зонтика и понесла, но наш будущий дедушка, как истинный рыцарь, вовремя подоспел спасти прекрасную даму…

Василий Никифорович с изумлением обнаружил, что Кристина, оказывается, способна была говорить без обычной для себя резкости, без напора, призванного, должно быть, подавлять политических оппонентов. Кристина улыбалась, и улыбка делала её почти красивой. Почти похожей на давно умершую бабушку… Аня Смолина рассказывала Цыбуле, как надеялась, что произойдёт чудо и она ещё окажется беременной от Сергея. Ещё родит ребёнка, который будет похож на него. Но чуда не произошло.

– Бабушка, правда, потом утверждала, что лошадь вовсе даже не понесла, – продолжала Кристина. – Просто она, бабушка, увидела в парке симпатичного кавалера и сразу придумала способ с ним познакомиться. Они друг друга очень любили…

Дерево, склонившееся над памятником, уронило напоённый золотом лист, и тот, косо пронизанный солнцем, спланировал, кружась, на траву. Сергуне бы что-нибудь такое поставить в Михайловской. С карельскими соснами, которые возле той больницы шумели… И чтобы шёл он ТУДА при всех жокейских регалиях, а ТАМ чтобы ждала его Каринка с маленьким у бока… Нет! Не так!.. Не уходить будет Сергей, а к нам ОТТУДА лететь… К нам – в жизнь – лететь верхом на Заказе…

– Не должны мы, старики, своих детей провожать, – вырвалось у него вслух. Ему захотелось заплакать и простить Кристину (то-то она бы удивилась, наверное), а Йону немедленно рассказать о Сергее и вообще обо всём. Но было не время и не место, и Василий Никифорович, неизвестно за что сердясь на себя, промолчал.