совершил в этих двух работах крупный сдвиг в смысле более обобщенной трактовки и создания более круп­ных форм.

Вклад Антокольского в область русского ваяния несомненно был значительным. Стоит посмотреть на одну из видных работ И. С. Пименова, руководителя Антокольского по Академии, чтобы стало ясно, что именно Антокольский внес нового. В сво­ем «Парис, играющий в бабки» (1836), последовавшим за «Юношей, играющим в городки» А. А. Иванова, Пименов дал довольно бледный вариант на тему дискометателя греческого скульптора Мирона. Однако, критика видела в этих первых, робких попытках изображения бытового русского мотива за­рождение национальной скульптуры. Не отрицая заслуги Пиме­нова, нельзя не отметить, что Антокольский пошел значительно дальше в смысле самостоятельности и психологической интер­претации характеров и ситуаций.

Конечно, Антокольского нельзя ставить в один ряд с бель­гийцем Менье или с французом Роденом, владевшими умами того поколения. Но эти вожди нового направления в скульптуре работали в более интенсивной обстановке Запада, черпая вдох­новение в гуще народной жизни, которая не была доступна Ан­токольскому, и он сознавал это.

Не надо, однако, думать, что русская обстановка не давала стимулов художнику. Антокольский испытал на себе бодрящее и чарующее влияние русской интеллигенции. В своей усадьбе Абрамцево под Москвой промышленник и меценат Савва Ма­монтов устроил студию для художников. Антокольский был там желанным гостем. В приветливой атмосфере этого дома он встречался с Репиным, с которым его связывала тесная дружба с первых лет в Академии. Там бывали В. А. Серов, В. М. Васне­цов, В. И. Суриков, К. А. Коровин, И. И. Левитан, М. В. Несте­ров и многие другие художники. Сын Саввы Ивановича, В. С. Мамонтов, которому было всего семь лет, когда он в 1878-ом го­ду видел Антокольского в Абрамцеве, описывает его в своих вос­поминаниях: «небольшого роста, щупленький, болезненный на вид брюнет, он резко отличался своим наружным франтоватым видом и изысканными манерами от обычных гостей нашего до­ма». Мамонтов сохранил образец юмора Антокольского. Обра­щаясь к детям, он как-то задал им вопрос: «Милые детки, хоти­те быть умными?» — «Хотим, конечно хотим, Марк Матвеевич», — дружным хором отвечали мы. — «Так будьте».

Все это было очень мило и забавно, и все же нарочито изыс­канный костюм и манеры и что-то такое, отличавшее Антоколь­ского от «обычных гостей» Мамонтовского дома, наводит на мысль, что Антокольский, по-видимому, не чувствовал себя в этом доме «своим». Он безусловно сознавал, что он не «дома», что он витает где-то меж двух культур, бессильный найти син­тез, бессильный выявить и собственное культурное наследие, потому что, чтобы «воспроизводить евреев так, как я их знаю, необходимо жить среди них», твердил он. Но жить в черте осед­лости было уже для него невозможно. В Петербурге же в 1880-х годах началась травля Антокольского в антисемитской печати, которая не могла допустить, чтобы еврей представлял Россию на международных выставках, получал отличия и прикрывался ореолом России для своего возвеличения.

Антокольский прожил последние годы в Париже, где вра­щался среди русских художников и был принят в кругу Тургене­ва. Его постоянно влекло в Россию, и мнение о нем в России бы­ло ему ценно. В 1893-м году он повез свою выставку в Петер­бург, и снова подвергся нападкам реакционной прессы. Умер он на водах в Гамбурге (Германия), но останки его были перевезены в Петербург, где его похоронили на еврейском Преображенском кладбище.

II

После Антокольского судьбы евреев — питомцев Академии складываются более нормально. Исаак Львович Аскназий (1856—1902), родом из Дриссы, Витебской губернии, был 14-ти лет определен родителями в Академию. По окончании курса Академия послала его пенсионером на четыре года за границу. В Вене, работая у модного тогда Макарза, он усвоил технику больших фигурных композиций. В 1885-ом году, возвратив­шись в Петербург, он получил звание академика за картину «Моисей в пустыне». Его декоративные библейские картины в ассирийском вкусе имели успех и его работы приобретались русскими музеями. Это было время, когда В. В. Стасов, восхи­щаясь библейскими иллюстрациями француза Доре, рекомен­довал изображать библейских героев в аутентичной восточной обстановке.

Другой живописец, Моисей Львович Маймон (1860 — ?), про­исходил из Польши, из Волковышек, Сувалкской губернии. Учился он в художественных школах в Варшаве и Вильне и в 1880-м году был принят в Академию в Петербурге. Его привле­кала тема, которая в свое время навлекла на Антокольского гнев Академии. Антокольский задумал изобразить «Нападение ин­квизиции на марранов за пасхальной трапезой» в виде сцены в подвале с горельефными фигурами и искусственными световы­ми эффектами — задача, вряд ли выполнимая в скульптуре. Маймон получил за свою картину на эту тему звание академика. Он был бойкий иллюстратор, и его еврейские бытовые сценки издавались в виде приложений к столичным журналам и газе­там. В картине 1905-го года он изобразил эпизод Японской вой­ны: евреи солдаты-музыканты, поддерживая раненого священ­ника Щербиновского, ведут полк в атаку. Маймон выставлял свои работы в Амстердаме и Лондоне и по возвращении из-за границы в Петербурге и Москве.

Многим из того, что мы знаем об Антокольском и его време­ни, мы обязаны его ученику, Илье Яковлевичу Гинцбургу (1859—1939), сыну талмудиста-писателя из Вильны. Привезен­ный своим учителем И-летним мальчиком, Гинцбург окончил реальное училище и Академию в Петербурге.

Его обаятельные статуэтки подростков, навеянные школьны­ми воспоминаниями («Подсказывает» и др.), отличались юмо­ром и приятной легкостью. Уже при большевиках в 1919 году Гинцбург основал в Петербурге Еврейское Общество Поощре­ния Художеств, желая сплотить художников в момент общей не­разберихи и разброда.

Контраст, сказывавшийся между Петербургом и Москвой, от­ражался на характере художественных школ, на атмосфере Ака­демии и Московского Училища Живописи, Ваяния и Зодчества. Этот контраст сказался и на творчестве Исаака Ильича Левитана (1861—1900). Левитан родился в местечке Кибарзы близ Вержболова. Отец его, бывший пограничным чиновником, переехал в Москву, когда сыну было 12 лет и определил его в Училище Жи­вописи и Ваяния, где учился также его старший брат. Любопыт­но, что Левитан был одно время стипендиатом московского гене­рал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова. Тем не менее в 1891-м году он едва не был выслан из Москвы во вре­мя массового выселения евреев. Окончил он курс в 1881-м г., а в 1897-м был приглашен преподавателем по живописи в Училище.

Левитан был влюблен в подмосковную природу. Ландшафты его с высоким небом, тихими водами, тоненькими березками, вызывали ответные струны в русской душе. Говорили, что он со­здал «задушевный пейзаж». Левитан дружил с Чеховым, и его роль в живописи сравнивали с ролью Антона Чехова в литерату­ре. Учителями Левитана были передвижники В. Д. Поленов и А. К. Саврасов. Однако Левитану всякий бытовой или тенденциоз­ный подход был