Контрудары и атаки русских наносились несогласованно, разновременно, необходимые меры по обеспечению флангов не принимались. Это дало возможность противнику маневрировать своей сильной кавалерией и наносить ею сильнейшие удары по флангам выдвигавшихся вперед линий русской пехоты (сначала по правому, потом по левому). Все это поставило русских в критическое положение: только стойкость пехоты, продолжавшей (после полного расстройства управления боем) сопротивление мелкими изолированными группами, позволила русской армии избежать полного разгрома.

Наконец, не известно, как бы развивалось сражение, если бы Фермор приказал Румянцеву покинуть ставшую бесполезной оборону переправы через Одер (после того как Фридрих перешел в другом месте на правый берег) и двинуться к Цорндорфу. Румянцев стоял у Шведта, всего в нескольких десятках километров от места боя, и ясно слышал канонаду. Как писал Д. М. Масловский, «теперь, когда все карты раскрыты, очевидно, что Румянцев с 11 000 человек свободно мог ударить во фланг, а при искусных разведках и в тыл пруссакам в самое критическое время, т. е. в исходе первого дня Цорндорфского боя, или на другой день: полное поражение Фридриха в этом случае не подлежит сомнению». Впрочем, Масловского не следует уподоблять тем историкам, которые посвящают целые страницы рассуждениям о том, могли победить Наполеон при Ватерлоо, если бы вовремя подошел Груши, или нет? Масловский понимал, что перед Румянцевым, не имевшим приказа Фермора, стоял сложнейший вопрос, «который так легко и просто разрешается теперь, в кабинете».

Потери пруссаков были тоже велики — их урон составил 10 тысяч убитыми и 1,5 тысячи пленными (35 % наличного состава). Поэтому наутро Фридрих не решился вторично атаковать русскую армию и ограничился артиллерийским обстрелом русских позиций, а 16 августа не воспрепятствовал организованному отходу войск Фермора с кровавого поля Цорндорфа. Построившись в две колонны, между которыми разместился обоз, русские увезли на руках (за отсутствием необходимого количества лошадей) 26 прусских орудий и унесли 8 отбитых прусских знамен и 2 штандарта.

Когда английский посланник, сопровождавший Фридриха, поздравил его с победой, король отвечал, указывая на Зейдлица: «Ему мы обязаны всем, без него нам было бы плохо. Это железные люди! Их можно перебить, но разбить невозможно!» При Цорндорфе прусский король почувствовал некоторые тревожные нотки: в разгар боя на правом фланге русских вышедшая из штыкового боя прусская пехота отказалась атаковать вторично. Сам Фридрих так отозвался об этом: «Мое жалкое левое крыло бросило меня, бежали, как старые б…» Несмотря на такое лестное для русских убеждение Фридриха, он все-таки почитал сражение выигранным, хотя Фермор удержал за собой поле битвы, отступив от Цорндорфа только двумя днями позже на виду у пруссаков.

Берлинские и английские газеты с восторгом провозгласили «знаменитую победу» Фридриха II. Фермор, со своей стороны, поздравлял Елизавету Петровну с новым торжеством русского оружия. «Одним словом. Всемилостивейшая Государыня, — говорит он в своей реляции, — неприятель побежден и ничем хвалиться не может!» В Берлине и в Петербурге праздновали победу при Цорндорфе (как и при Бородине полвека спустя — в Петербурге и Париже) в одно время. Фермор получил в награду Андреевскую ленту. «Неужели мы в самом деле победили? — воскликнул после этого правдолюбивый граф Петр Иванович Панин. — Правда, мы остались властелинами поля сражения, но или мертвые, или раненые!»

Фридрих еще во время похода перехватил письмо Дауна к Фермору, в котором тот убеждал русского генерала «избегать битвы с хитрым противником и подождать, пока он кончит свое предприятие на Саксонию». Теперь Фридрих торопился известить Дауна о своей победе при Цорндорфе следующей запиской: «Вы очень справедливо советовали генералу Фермору остерегаться хитрого противника, которого вы лучше знаете. Но он не послушался — и разбит!»

Известие о сражении при Цорндорфе было благоприятно встречено в Петербурге. Рескрипт Елизаветы Фермору гласил: «Через семь часов сряду храбро сделанное превосходящему в силе неприятелю сопротивление, одержание места баталии и пребывание на оном даже на другие сутки, так что неприятель, и показавшись, и начав уже стрельбою из пушек, не мог, однако же, чрез весь день ничего сделать и ниже прямо атаки предпринять, суть такие великие дела, которые всему свету останутся в вечной памяти к славе нашего оружия».

Понять Елизавету можно: русская армия вдали от родной страны, в самом сердце Бранденбурга, выдержала сражение с искусным полководцем и, нанеся ему значительный урон, сумела с достоинством покинуть поле сражения, не оставив неприятелю ни раненых, ни трофеев. Это не было победой — в конечном счете поле боя осталось за Фридрихом, но это и не было поражением, ибо прусский король так и не решился атаковать русскую армию, которая «транспортным порядком», фланговым маршем, 7 верст тянулась в виду его армии. Впоследствии русское командование и Конференция считали, что победа была упущена из-за неприглядного поведения солдат шуваловского корпуса.

В своих воспоминаниях императрица Екатерина так описывает впечатления от результатов Цорндорфской битвы: «…Мы узнали, что 14-го числа произошло Цорндорфское сражение, самое кровопролитное во всем столетии; с обеих сторон считали убитыми и ранеными по 20-ти тысяч человек; мы лишились множества офицеров, до 1200. Нас известили об этом сражении как о победе, но шепотом передавалось известие, что потери с обеих сторон были одинаковы, что в течение трех дней оба неприятельских войска не смели приписывать себе победы, и что наконец на третий день Король Прусский в своем лагере, а генерал Фермор на поле битвы служили благодарственные молебны. Императрица и весь город были поражены скорбью, когда сделались известны подробности этого кровавого дня; многие лишились родственников, друзей и знакомых. Долгое время только и было слухов, что о потерях. Много генералов было убито, ранено, либо взято в плен. Наконец убедились в неспособности генерала Фермора и в том, что он вовсе человек не воинственный… Румянцева обвиняли в том, что, имея в своем распоряжении 10 000 человек и находясь недалеко от поля битвы, на высотах, куда к нему долетали пушечные выстрелы, он мог бы сделать битву более решительною, если бы ударил в тыл Прусской армии в то время, как она дралась с нашею; граф Румянцев этого не сделал, и когда зять его князь Голицын после битвы приехал к нему в лагерь и стал рассказывать о бывшем, тот принял его очень дурно, наговорил ему разных грубостей и после этого не хотел с ним знаться, называя его трусом, чем князь Голицын вовсе не был; несмотря на победы Румянцева и на теперешнюю славу его, вся армия убеждена, что он уступает Голицыну в храбрости».

Этот довольно странный пассаж будущей императрицы (бежавший с поля боя Голицын объявляется чуть ли не героем, а Румянцев, «несмотря на победы и на теперешнюю славу», фактически называется виновником проигрыша Цорндорфского сражения) объясняется просто: суровый и совершенно «не светский» Румянцев никогда не числился в друзьях Екатерины, отдавая явное предпочтение свергнутому ею мужу — Петру III. Голицын же, напротив, был ее фаворитом.

Все рассудила история — в Турецкую войну 1768–1774 годов генерал-аншеф Голицын, командуя 1-й русской армией, показал себя трусом и полным невеждой в военном деле. Присылая регулярные депеши об одержанных им «победах», он топтался на границе Турции, уходя на российский берег Днестра при первом появлении врага. Внук известного фельдмаршала корнет Миних, присланный с очередной депешей Голицына в Петербург, долго беседовал с императрицей Екатериной и сообщил ей о безобразиях в армии и бездарности Голицына. Екатерина опять не поверила этому и даже написала генералу Панину, что Миних-младший «взбалмошен и лжив». Наконец, спустя полгода даже она поняла, что «неустрашимый» Голицын не годится для командования (известно, что узнав о его деяниях, король Фридрих Великий долго хохотал, а потом воскликнул: «Вот она, драка кривых со слепыми»). Голицын был отозван и заменен «трусом» Румянцевым, который немедленно разбил турок при Ларге и Рябой Могиле. Голицын вернулся в Петербург… где был пожалован императрицей в фельдмаршалы и оставлен при дворе.