Мы с Шадриным стали ломать дверь. Дверь была не крепкой. Мы ее сломали. Выбрались в полутемный коридор. Шадрин взял валявшийся обломок кирпича. Я взял кусок металлической трубы. Мы стали продвигаться по коридору. Вдруг нам навстречу вышел милиционер, в бронежилете, с автоматом. Шадрин кинул в него кирпич. Но промахнулся. Тут же раздалась автоматная очередь. Я успел отскочить в сторону, а потом выбежал на лестничную площадку. В коридоре стреляли из автомата. Так убили Егора Шадрина.

— Каким образом вы выбрались со стадиона?

— По лестнице я опустился на другой этаж. Но там дверь в коридор была забита. Под лестницей лежало три трупа. Я заметил несколько стреляных ран на их теле. Я снова осторожно поднялся вверх. Вышел в коридор. Егор Шадрин лежал мертвым. В луже крови. Я стал пробираться вперед. Возле комнаты, на которой была табличка «Тренерская», я услышал крик. Там девушка кричала. Наверно, ее насиловали. Мне так показалось.

— Вы видели, что ее насилуют или вы предполагаете, что ее могли насиловать?

— Нет, не видел. Мне показалось. Она просила о помощи. Как будто от кого-то отбивалась. Мне так показалось. Потом я услышал чьи-то шаги, топот. Я понял, что меня ищут. Куском трубы я разбил лампочку в коридоре, чтоб стало темней. Потом выбрался к окну. Хоть было высоко, наверно, третий этаж, я решил прыгнуть. За мной гнались. Я выпрыгнул в окно. Потом по мне стреляли из автомата. Но было уже темно, я спрятался за кусты. Те, кто стрелял, меня не видели. Они стреляли наугад.

— Опишите место, где вы оказались?

— Небольшой пустырь, кусты росли. Дальше шел бетонный забор. Впереди была тихая узкая улочка. Света там было мало. Фонари горели редко. Выпрыгнув из окна, я подвернул ногу. Сильно хромал. Но я боялся, что меня станут преследовать, и как можно быстрей стал передвигаться к улице.

— За вами гнались?

— Не знаю. Мне казалось, что за мной гонятся. Во дворе ближнего дома я постучал в окно первого этажа. В окно выглянула пожилая женщина. Я попросил, чтобы она вызвала мне «скорую помощь». Сказал, что у меня сломана нога. У меня действительно нога распухала. Я надеялся, что «скорая помощь» не будет меня отдавать обратно омоновцам. Но вместо «скорой» во двор приехала милиция. Мне надели наручники и привезли в отделение милиции».

… — Дядь Леш, для протокола, если вы читали, я сказал неправду. Там, в тренерской, насиловали Галю Мамаеву. На столе. Я в щель видел. Трое омоновцев. У одного даже автомат висел. Только штаны спущены. Потом они, наверно, ее застрелили. Им ведь не нужны свидетели… Они бы и меня застрелили, если б я сунулся… Я струсил. Я не знал, что делать, — сухим голосом, уже без слезливости и хныков признался Сергей Ворончихин своему дяде, когда ехали в машине, когда, видать, пришло чувство безопасности. — Я не буду здесь жить, дядь Леш. Кончу институт и уеду. Навсегда уеду. Я уеду из этой проклятой страны. Здесь жить нельзя… Уеду. Не хочу…

Здание Верховного Совета России еще несколько тучных осенних недель стояло среди Москвы брошенным, опустошенным, расстрелянным, с черным венценосным нимбом пожара. Каждый день тысячи людей приходили поглядеть на этот дом. Некоторые оставляли надписи на заборе стадиона «Красная Пресня». Там были и такие слова: «Простите меня, ребята. Я остался жив. Сергей В.»

I

Река Вятка злато искрилась на солнце под крутояром. Ее ровные воды шли изгибистым руслом, которое терялось в кущах прибрежной зелени и дальних синеющих лесов.

Стояло яркое летнее утро. В тени еще пахло росой. На солнце — разливался полынно-полевой и цветочный дух. Жаворонок в вышине упивался собственной трелью.

Константин лежал на травянистом склоне реки, подложив под голову руки. Он смотрел в синее-синее небо и мечтал о любви. Он мечтал о любви так же целомудренно, как жил все свои годы. Правда, когда он был моложе, томление, ожидание, а порой и жажда телесной любви взнимала в нем кипящую волну беспокойства, это беспокойство доводило его до отчаяния, до удушья. Константин даже подумывал бросить монастырскую жизнь, податься в светскую бытность, в пучину страсти и греховного блуда… Но хладный разум шептал: «Куда ты сбежишь от себя, истинного? От мира Господнего?!» Константин смирял себя в истовых молитвах, в трудах, коих в порушенных красной эпохой монастырях и храмах премножество.

Все же любовь неотступно шла за Константином — он ей с радостью подчинялся. Он жил в ее эфемерных призрачных картинах, со временем выбрав себе образ девушки, которую полюбил враз, с первого взгляда, с первого вздоха, с первого слова. Что это была за девушка? — откуда? — когда он снова встретится с ней? — Константин не знал, а главное — не разыскивал ее, не загадывал с нею свиданий или обычных встреч, — он считал, что Господь и так смилостивился над ним, сведя с избранницей.

Она пришла в храм на Яблочный Спас с корзинкой яблок — краснобокий, сочный анис. Она была красива и проста, в светло-сером льняном платье с расшивным воротом, русоволосая, с голубыми глазами, в белой косынке. Она не вызвала в нем никакого плотского страдания, но сразу — очарование и тягу. Он первым подошел к ней в храме и, хотя знал сорт яблок у нее в корзинке, спросил про сорт. Другой вопрос был уже о ней самой:

— Как звать вас?

— Звать меня Александра. Мама Сашей зовет. А бабушка — Шурой. Кому как любо, — приветно усмехнулась она.

Все три имени ей очень подходили: она была Александрой — прямая, стройная, с высоким лбом, с серьезным вдумчивым взглядом, с покоем на устах, когда крестила себя перстами. Она была Сашей — милая, улыбчивая, светлоокая… Она была Шурой — простая, открытая, в льняном платье с красной вышивкой крестиком, в шлепанцах, похожих на лапти…

— Да угощайтесь, пожалуйста! — сказала Шура.

Константин взял яблоко, поблагодарил с улыбкой.

— Райское яблоко…

— Ну и на здоровье! — сказала Саша.

Они вышли из храма, оборотившись к надвратной иконе, перекрестились.

— Позвольте и мне вам подарить… — сказал Константин. Словно каким-то чудом у него в кармане оказался маленького формата, в кожаном тиснёном переплете псалтырь. — Без молитвы православному — и мёд горек.

Он передал ей священную книжицу.

— А вас как величают? — спросила Александра, с почтением держа псалтырь в руке.

— Константином, — смутился он. — В миру Константином… Отец Георгий.

— Я не забуду вас, — сказала Саша, прижала псалтырь к груди, поклонилась. — До свидания.

— Храни вас Бог.

Теперь Александра-Саша-Шура была с Константином повсюду. Александра стояла с ним рядом на долгих литургиях, молилась, шептала священные строки, вторя песнопению иерея. Саша ласково и просто протягивала Константину руку, и они, как два школьника, держась за руки, шли по цветущему лугу, по благоухающему лесу, по золотистой от солнечных блесток реке… Шура вместе с ним собирала землянику, смеялась, отгоняла шмеля, — они по очереди с ней пили из крынки молоко, так что оно текло по щекам и подбородку.