Он тоже подошел к окну, посмотрел вниз.

И ударил ее по лицу.

Ему показалось, что это вялое, медленное, плохое движение.

Она смотрела на него радостно. Даже не пошевелилась. Но щека покраснела.

– Сука, – сказала она шепотом. – Сука ты… Скотина. Я тебя ненавижу. Продажная тварь. Козел.

И тогда он ударил ее по щеке еще раз. И еще.

Она вцепилась в руку зубами, он взял ее за шею и повалил на пол.

Он оказался сверху, и она ударила его между ног коленом.

Он охнул от боли, в глазах потемнело, и он опрокинулся на спину.

«Беги, дура», – подумал он.

Но она села на него сверху и стала лупить всем, чем попало – руками, ракеткой, которую тут же где-то нащупала, какой-то книжкой. Лупила по рукам, по лицу, по шее, по груди, он уже ничего не соображал, только пытался поймать ее руки.

А когда поймал, притянул к себе и поцеловал в губы.

Она укусила его и в губы.

– Гад, – захлебывалась она слезами. – Ненавижу. Всех вас ненавижу.

Она брыкалась, он снова оказался сверху, она отворачивалась, снова лупила его ногой, но боли он уже не чувствовал.

Ярость сменилась вдруг каким-то другим чувством. Если коротко и понятно – он чувствовал себя санитаром, который должен усмирить, погасить яркую вспышку безумия. Не для того чтобы победить, а чтобы спасти человека, который в таком состоянии может совершить что угодно.

«Сейчас она устанет, и я с нее слезу», – сказал он себе, пытаясь скрутить ей руки.

Она продолжала его бить и сопротивляться.

Тогда он снова поцеловал ее.

Но не в губы. В губы было опасно. Пока опасно. В шею. В плечо. В грудь.

– Какая же ты сволочь… – рыдала она.

– Подожди, – хрипел он. Или шептал? Или плакал тоже? Непонятно. – Ну подожди же. Ну успокойся. Это все неправильно. Это не так. Я так не хочу. Просто успокойся. Я сам не знаю, что делаю. Просто не бей меня, попробуй вдохнуть глубоко и успокоиться.

– Сволочь! – заорала она. – Подонок!

И вот тогда он обнял ее по-настоящему, и сжал крепко, и зажал рот поцелуем, и начал гладить левой рукой, везде, везде, везде…

Она хрипела тоже, и плевалась, и целовала его, целовала в руки, в нос, и опять кусала, и царапала ему лицо, и плевалась, и опять била, а он проникал глубже губами в ее рот, и она задыхалась, кричала, чтобы он ее отпустил, но кричала беззвучно, все крепче сжимая его ноги своими ногами.

«Какой кошмар», – подумал Лева и начал с большим трудом расстегивать пуговицу на ее джинсах. Уж очень крепкая была пуговица.

Почему-то он уже совершенно ничего не боялся.

* * *

А теперь короткая авторская ремарка.

Автор, приступая к этой сцене, долго думал над проблемой – способен ли его герой на настоящее изнасилование?

И понял, что нет, конечно, не способен.

Поэтому, долго думая над этой проблемой, он понял, что в какой-то момент Катя, видимо, перестала сопротивляться. Но с другой стороны, она своим поведением вовсе не хотела спровоцировать Леву на постыдные в такой ситуации действия. Лева, безусловно, сам несет ответственность за эти действия.

Итак, в какой-то момент Катя перестала сопротивляться и лежала неподвижно, отвернувшись к окну, закусив, видимо, губу, хотя Лева этого уже не видел.

* * *

Он уже ничего не видел и довольно плохо соображал, потому что раздел ее до конца и теперь пытался понять – не слишком ли ей холодно и не надо ли ее отнести куда-нибудь? От этих мыслей он совсем отупел и, пытаясь раздеться сам, совершал довольно нелепые и смешные движения.

Например, он запутался в своих брюках, пытаясь их снять, и неожиданно упал.

Катя в этот момент засмеялась.

– Ну просто цирк, – сказала она. – Нельзя ли проявить хотя бы некоторую ловкость и смекалку? А, Лев Симонович?

– Сейчас, – сказал он, тяжело дыша. – Сей секунд. Проявлю, можешь не сомневаться. Тебе не холодно, Кать?

– Конечно, холодно, – сказала она. – Еще как. И еще сейчас появится мама. Эти приступы у нее проходят довольно быстро, при желании. Так что если вы не поторопитесь, ваше дело швах.

В этот момент она посмотрела на него.

Глаза были совершенно мокрые.

Затем снова отвернулась и лежала так, отвернувшись, до самого конца, только вскрикнув, довольно громко, от боли один раз.

Она лежала тихо, совершенно равнодушно, спокойно. Как на операционном столе.

И вот тогда он впервые в жизни почувствовал себя врачом…

* * *

Потом, когда они наконец перебрались на кровать и накрылись пледом, он попытался рассмотреть ее получше. У нее была веснушчатая кожа, это были маленькие рыжие пятнышки по всему телу. Не родинки, а именно какие-то веснушки. Длинные-длинные руки. И худые ноги, с острыми коленками, совершенно замерзшие, до посинения, он долго их грел, дыханием, тер руками, но согреть так и не смог.

– Можно я носки надену? – спросила она. – Принесешь?

Она надела носки, присев, и он уставился на ее грудь – на торчащие соски, на те же веснушки.

И поцеловал ее туда.

– Не, хватит, – сказала она. – Можно, я от вас отдохну? Только не обижайся.

Она все время теперь переходила с ты на вы, и обратно.

Наверное, не могла понять, как ей себя вести.

– Могли бы и поаккуратней, – с вызовом сказала она. – Как-то очень грубо и негигиенично. К тому же, с нанесением телесных повреждений. Посадят вас теперь, Лев Симонович. И это правильно.

– Да ладно, – сказал он. – Теперь все равно. Главное, что курс лечения успешно завершен. А гонорар достался случайному прохожему. Приятно, черт! Сделать кому-то неожиданный подарок.

– Это вы про кого? – спросила она. – Если про меня, то вряд ли можно считать этот подарок неожиданным. Хотя…

Они помолчали.

– Ну извините, – сказала она вдруг, повернувшись к нему и погладив по груди. – За деньги. А вы их искать не будете? Хотите, я поищу? Вдруг они лежат где-нибудь в сугробе и никто их не заметил?

– Отстань, – сказал он. – Просто помолчи и дай подумать.

– Лев Симонович, – сказала Катя, – вы меня правда извините, что я вас избила, чуть не убила, а теперь тут лежу, хотя мне надо вас срочно покинуть, поехать домой, успокоить маму и все такое. Только я не могу сейчас. Я очень устала. Можно, я закрою глаза? Ну пожалуйста… Можно?

– Хватит причитать, – сказал он. – Конечно, можно.

Они проснулись в полной темноте от резкого звонка в дверь.