Я никуда больше не уеду от моих любимых. Работа меня больше не интересует. Поэтому нам не надо больше расставаться. Я думаю, что даже если я не буду петь, у нас будет достаточно денег, чтобы жить и платить все налоги. Мы уедем на мою родину, где будем спокойно жить. Я жду этого дня! Ты не можешь себе представить, как я буду рад, когда перестану думать о своем голосе.

Надеюсь, что Бог позволит мне дожить до такого дня, когда мое счастье будет полным.

Я закрываю глаза и думаю о тебе, моя родная, мое сердце…»[400]

Парадокс: насколько в юные годы певец мечтал о славе, настолько же в зрелые годы популярность стала тяготить его и осложнять жизнь. Теперь Карузо уже не могли удивить ни бурные изъявления восторга, ни ругань прессы, ни происки мафии — ничто, по сути. Конечно, он радовался успеху и болезненно реагировал на критику, но все больше и больше отдавался заветной мечте — уехать в Италию и насладиться мирным счастьем в кругу семьи. К этой мысли подталкивали и известия о перипетиях коллег. Давняя подруга тенора Луиза Тетраццини в очередной раз стала «героиней» скандала. В 1914 году из-за сильной полноты певица сошла со сцены, но при этом продолжала с большим успехом выступать в концертах (кстати, на протяжении последующих двадцати лет!). Однако в прессе ее имя фигурировало едва ли не чаще совсем по другому поводу — в связи с бурными любовными приключениями (как правило, с совсем еще молодыми людьми), из-за которых артистка могла сорвать тот или иной ангажемент[401]. Карузо, сам не раз побывавший в ситуации, когда в прессе довольно бесцеремонно обсуждались его отношения с противоположным полом, в письмах пытался на примере Тетраццини внушить жене мысль, что газетная шумиха вокруг знаменитостей — это не более чем происки недоброжелателей…

По возвращении в Нью-Йорк из турне Карузо чувствовал себя измученным. Во время поездки он простудился и никак не мог выздороветь. Но избегал разговоров о своем здоровье, и это очень тревожило Дороти.

Как обычно, в середине ноября «Метрополитен-опера» открывала сезон — на этот раз «Жидовкой». К этому моменту Карузо предстояло повторить партию и, ко всему прочему, переделать уйму дел, накопившихся во время его отсутствия. Он чувствовал себя все хуже и хуже, но тем не менее не хотел обращаться к докторам — уже не верил, что они способны избавить его от головных болей. Еще до гастрольной поездки кто-то из знакомых порекомендовал ему доктора Филипа Горовица, лечившего «нетрадиционными», как бы мы сейчас сказали, методами. Увы, этому человеку суждено было сыграть роковую роль в жизни великого тенора…

Доктор Горовиц сразу же не понравился Дороти. Она совершенно справедливо считала его шарлатаном. Вот что она писала о том, как Горовиц лечил ее мужа от головной боли: «Энрико ложился на металлический стол, а на живот ему накладывали цинковые пластинки, поверх которых помещались мешочки с песком. Через пластинки пропускался ток, мешочки подпрыгивали, и все это производило массаж. Предполагалось, что таким образом разрушается жир и головные боли должны уменьшиться. После этой процедуры Энрико переходил в другой кабинет, где проводилось обезвоживание. В результате такого сеанса он действительно терял несколько фунтов, но дома сразу же их набирал вновь, выпивая много воды. Головные боли от этого, конечно, не проходили… Я не смогла уговорить его не связываться с доктором Горовицем[402], и однажды, дождливым ноябрьским днем, он отправился к нему попробовать вылечить и простуду тем же самым способом»[403].

Несмотря на плохое самочувствие, на первых спектаклях нового сезона «Метрополитен-оперы» Карузо был в хорошей вокальной форме. «Жидовка» с Розой Понсель в главной роли, как обычно, прошла с огромным успехом. Выступив в драматической партии Элеазара, Карузо уже через три дня предстал перед публикой в комической роли Неморино в «Любовном напитке», а через неделю вновь выступил в трудной партии Самсона в опере К. Сен-Санса. Однако чувствовал он себя все хуже и хуже.

Радовала, конечно, домашняя жизнь. В свободное время он разбирал свои коллекции, с удовольствием возился с подрастающей Глорией. Приближалось Рождество, которому суждено было стать одним из самых мрачных дней в жизни Карузо.

Катастрофе, разразившейся в сочельник 1920 года, предшествовали два трагических эпизода. Как-то в начале декабря Энрико гулял с женой в Центральном парке и вдруг почувствовал сильный озноб. Дороти предложила вернуться домой, но Карузо решил отправиться к доктору Горовицу. Уговоры не помогли, и Горовиц вновь применил к Энрико свой ужасный, по словам его жены, метод. Вечером того же дня Карузо почувствовал тупую боль в левом боку. Начались приступы кашля, которые усиливались с каждым днем. Настроение у Карузо было ужасным. На следующей неделе, 8 декабря, он должен был петь с Эмми Дестинн и Джузеппе де Лукой в «Паяцах», и Дороти знала, что ее муж, соблюдая обязательства перед театром, не откажется от выступления. Она понимала, что нужно срочно что-то делать: обращаться к другим докторам, попытаться поставить диагноз. Но Карузо и слышать не желал ни о чем подобном.

«В день спектакля я заметила, что по его лицу иногда пробегала тень страдания, — вспоминала Дороти, — а уходя в театр, он сказал:

— Дора, будь вовремя и молись за меня.

Когда он вышел на сцену и посмотрел на меня усталыми глазами, я забеспокоилась. Я ненавидела все эти восхищенные лица, горевшие нетерпением, казавшиеся масками на фоне черного зала. Сердце мое сжалось, но все, что я могла сделать — это сидеть тихо и улыбаться. Он начал петь „Vesti la giubba“, я не отрываясь следила за его движениями и выражением лица. Он дошел до верхнего ля, и… звуковая линия прервалась.

Из ложи я видела, как он споткнулся и упал за кулисы, где его подхватил Дзирато. Занавес сразу же опустился. Я поспешила к нему, он уже пришел в сознание.

— У меня сильно заболел бок, — объяснил он, — возвращайся в ложу. Увидев тебя, все поймут, что со мной все в порядке»[404].

Карузо, как мог, успокаивал жену, но на самом деле он был в панике — ему показалось, что он потерял голос, как в свое время потерял голос прямо на сцене Хулио Гайярре в партии Надира из «Искателей жемчуга».

По требованию Энрико срочно был вызван доктор Горовиц, который успокоил тенора, сказав, что в происшедшем нет ничего страшного — это всего лишь небольшой приступ меж-реберной невралгии. Он забинтовал бок Карузо и сказал, что тот может продолжать петь.