написанное автором не правил, он требовал от автора, чтобы тот прекратил править или, как выражался Страхов, «колупать». «Колупание» обходилось недешево, после авторской правки перебор верстки стоил 15 копеек в час, когда бутылка водки – 7 копеек[199]. Не прекрати автор «колупать», продолжалось бы до бесконечности, ведь «Война и мир» так и осталась без «последней воли», то есть решения автора больше не «колупать».

Ничего небывалого и зазорного в соавторстве редактора и автора нет. Среди тех рукописей, которые приходили в издательства самотеком и которым никакая редактура не могла помочь, мне попалось автобиографическое сочинение беспомощное, однако содержательное: жизнь, полная необычайных событий. Безграмотная писанина нуждалась, по моему мнению, в редакторски-умелом создании стиля совершенной безграмотности, получилось бы нечто вроде «Приключений барона Мюнхаузена», невероятных, но – не выдуманных. Никто из редакторов за это не взялся, не потому, что дело ненужное, а чтобы самотеку не давать потачки: «Одного создашь, от прочих не отобьешься».

Открыть, кто обрабатывал, не значит разоблачить источник. Возникшие благодаря умелой обработке книги, подобные роману «Как закалялась сталь», значения не потеряют. если их узаконить в жанре обработки. Наша школа находилась в пятнадцати минутах ходьбы от Квартиры-музея Островского, нас ежегодно туда водили на экскурсию, вела экскурсию вдова писателя. Из года в год рассматривали мы транспарант с прорезями, сквозь которые можно было прочитать строки, начертанные рукой парализованного автора, строки иначе написанные в книге, которая нам стала известна чуть ли не наизусть. Николай Островский, фигура героическая, превозмогая невероятные физические трудности, сотворил человеческий документ, редакторами преображенный настолько, что можно бы признать их соавторами. В свое время это было бы нецелесообразно, ведь запретил же Стивенсону издатель «разрушать чары» и рассказывать, как вся семья помогала ему сочинять «Остров сокровищ». До сих пор очерк, написанный об этом самим Стивенсоном, печатается отдельно, массовые переиздания единственного в своем роде романа не содержат «разоблачения чар». В издательство «Правда», где под редакцией моего отца выходило собрание сочинений Стивенсона, поступали письма читателей, получавших по подписке за томом том: «Не надо очерков!»

Историческое значение книги и неумирающая увлекательность той же книги – критерии разные. Безотчетное поглощение текста читателем требует ненарушения сотворенного автором впечатления, какое читатель поддерживает (по Кольриджу) «намеренным устранением неверия», а снабженные аппаратом, академические, всё объясняющие издания, это доверие и впечатление разрушают.

Творец книги «Как закалялась сталь», ставшей больше, чем литературным явлением, ждал и не дождался от Михаила Шолохова переработанного финала «Тихого Дона». Об этом говорит надпись, какую Николай Островский, за год до смерти, сделал, посылая свою книгу тому, в ком видел истинного художника, чего не решался сказать о себе. Суть надписи поясняется в письме «Товарищу Мише Шолохову, моему любимому писателю»: «Крепко жму Ваши руки и желаю большой удачи в работе над четвертой книгой “Тихого Дона” Искренне жду победы. Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона. С коммунистическим приветом Н. Островский. Сочи. Ноябрь 1935 года».[200] Мы не имеем возможности прочитать ответные письма Шолохова. Что письма были дружескими, знаем от Островского, который, спустя чуть больше полгода и за пять месяцев до кончины, отправляет «любимому писателю» ещё одно письмо, настойчиво приглашая его приехать. Островский работает над своей второй книгой и нуждается в откровенной профессиональной беседе о писательстве: «сие ремесло требует большого таланта», а у себя он достаточно таланта не находит.

«Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, эпопея партизанства 1940-х годов: содержательно и литературно грамотно, прочитал, как только книга вышла, а недавно по совету Эмки Манделя перечитал. В начале 60-х у меня была встреча с Петром Петровичем – незаурядный человек, но с тех пор взяло меня и до сего дня не отпускает сомнение, его ли эта книга полностью, от первой до последней строки. Все-таки достаточно знал я писателей, отечественных и зарубежных, чтобы увидеть соответствие между личностью автора и его произведениями. Попадались авторы умнее или глупее своих книг, но генетическое сходство проступало. Петр Петрович, мне показалось, не повествователь в книге, написанной от его лица. Кинорежиссер-сценарист он до войны не издавал книг, был человеком активным и творческим, но творчество бывает неоформленным: насыщено материалом, однако нуждается в сотворчестве. Вовсе не думаю, будто не Вершигора написал свою партизанскую исповедь, но между тем, что он написал, и умело сделанной книгой, которая имела успех и была удостоена премии, я думаю, пролегла полоса соавторства с литературно одаренным редактором. Сократили и немало существенного? Вне сомнения, однако не тронули нерв – произведение живет.

Американцы открыли, что «Убить пересмешника», широко и у нас известный роман Харпер Ли, создан редакторшей. Между редакторским и авторским вариантом различие смысловое. Неожиданно обнаруженный и уже изданный авторский вариант под названием «Иди и поставь сторожа» – заглавие взято из пророчеств Исайи, предрекавшего наступление большой беды и призывающего выставить дозорного. Воплощает беду, по замыслу Харпер Ли, отец главного персонажа, молодой девушки, отцу присущи неискоренимые предрассудки – ханжество и расизм, тем более опасные, что ему же свойственна непоколебимая уверенность в собственной правоте. А «Убить пересмешника» – книга о том, как отец боролся с расизмом. Читатели, выросшие на варианте переработанном, почувствовали себя обманутыми, как были расстроены моим мрачным тоном американские ребята на лекции о наступлении в России демократии – они хотели чувствовать себя счастливыми. Читатели «Убить пересмешника», млад и стар, радовались, читая книгу о торжестве добра. «Авторский вариант не увидел света, – оправдывает разницу читатель, успевший прочитать «Иди и поставь сторожа», – зато появилась книга, которая вдохновила три читательских поколения».

Ещё радужнее получился снятый по книге фильм, в котором царил мужчина из мужчин Грегори Пек – противоположность главному герою, сохранившего некоторые черты оригинала даже в переписанном варианте: нескладный человек. На экране явилось олицетворение мужества. В романе слабак, превозмогая слабость, решается выстрелить в бешеную собаку, а на экране – статный красавец, такой не дрогнул бы при нападении целой стаи псов.

Кинематограф процветал и процветает на несокрушаемости иллюзий. Популярные фильмы ужасов отражают внутренний кошмар, живущий в сознании каждого. Люди идут в кино, чтобы посмотреть, что у них в душе. Под покровом оптимизма у них скрывается поистине детский страх перед реальностью или же овладевает ими жизнерадостность ребяческая, без способности и желания понять, куда всё идёт. Фильмы-трагедии «Гражданин Кейн» и «Шумные двадцатые годы» кассового успеха не имели. Полвека спустя (обычный срок открытия полной правды) «Гражданин Кейн» признан лучшим фильмом из фильмов, но кто фильм посмотрит, тот всё равно старается увидеть