той книжки ни переплета, ни первых страниц, поэтому студентка не могла сказать, что это за повествование, но восторгам её не было границ. «Люди выкладывают о себе просто всё, один за другим, едут и по дороге всё выкладывают», – восхищалась студентка. Стало понятно, что речь идёт о «Кентерберийских рассказах» Джеффри Чосера. Мог бы я студентам сказать, что в этой увлекательной книге многое взято из других книг, из «Романа о розе» и «Декамерона», но я не стал разрушать чар и лишь пояснил: каждое повествование есть повествование о других повествованиях.

«Тихий Дон» вобрал в себя множество книг и рукописей. Каких книг и рукописей – это будет исследовано. Будет прослежена редактура, прослежена с той же дотошностью и наглядностью, как сделано в Библии, изданной Библейским Обществом или во многочисленных изданиях Шекспира. Исследования «Тихого Дона», по моему убеждению, не изменят известный нам, современникам, результат: творение Шолохова. Пользуясь словами Зелинского, можно сказать, что известное нам под именем Шолохова носит совершенно другой характер по сравнению с текстами Крюкова. Разоблачители, приписывающие авторство Федору Крюкову, возможно, правы во всем, кроме одного, в «Тихом Доне» есть магнетическая, заставляющая читать энергия, какой нет у Крюкова во всем, что им написано, и написано иногда прекрасно, бывает – талантливо, всегда – содержательно. Говоря заставляющая читать, надо, разумеется, понимать не ученых, мудрствующих над текстом, нет, читателей, которым интересно читать, и только.

А Шекспира, который переделывал чужие пьесы, написал Шекспир, в чем не сомневались современники (до нас дошло 37 их непротиворечивых откликов), однако потомство не сразу в Шекспира поверило, отчасти потому, что отклики не все были разом найдены, столетиями их искали и определяли их принадлежность.

«А что крови чужой пролили – счету нету…

Черти кого только не рубили!»

Из отрывка (IV, XVIII), читанного Шолоховым студентам филфака МГУ.

Профессор Симмонс навёл критику на мою книгу «По словам лошади», указав, как и полагалось советологу, о чем я в книжке умолчал, – о конях в «Тихом Доне». Отзыв удалось опубликовать в журнале «Коневодство», единственный текст советолога, проскочивший в советской печати, и как был доволен Симмонс! Видно, галочку себе где-то поставил. Ведь не допускали. Даже когда скончался Гудзий, и Симмонс, знавший Николая Калинниковича ещё с 20-х годов, хотел было слово над гробом сказать, однако руководивший в университете панихидой Василий Иванович Кулешов, роняя крупные слезы, так и выразился: «Не допущу! Знаем, кто такой Симмонс». Впервые, в поисках слов для перевода (в котором Симмонс не нуждался), я подумал: «Нет, вы не знаете, кто такой Симмонс, есть наши непримиримые враги, а Симмонс – примиримый».

МСХ не МГУ, в Минсельхозе понятия не имели о критике моей иппической исповеди. А критика Симмонса была справедливой: среди коней, которые проносятся по страницам «Тихого Дона», есть племенной дончак, иппический этюд прописан умелой, я бы сказал, набитой литераторской рукой, вроде рисунков Ватагина к «Маугли», сделанных в эпоху таланта плюс умения как требования обязательного:

«У него маленькая сухая змеиная голова. Уши мелки и подвижны. Грудные мускулы развиты до предела. Ноги тонкие, сильные, бабки безупречны, копыта обточены, как речной голыш. Зад чуть висловат, хвост мочалист. Он – кровный донец. Мало того: он очень высоких кровей, в жилах его ни капли иномеси, и порода видна во всем. Кличка его – Мальбрук» (кн. Третья, гл. VI). Наработанный литераторский профессионализм (такого ещё не могло быть у Шолохова) сочетается с чувством материала: ритм, взгляд знатока, выдержанная от начала и до конца «точка зрения», стилизация под специальное описание, но не чересчур специальное, не перегруженное подробностями, чтобы читатель, быть может, не понимая оттенков, тем не менее чувствовал картинность.

Шурин мой, Петр Палиевский, которого Шолохов считал своим доверенным истолкователем, мне заметил, что в «Тихом Доне» есть ещё лошади. Верно, есть, но не так лихо написанные. А такого вот предостаточно: «Звякнули и загремели на конских зубах удила. Лошадь вздохнула всем нутром и пошла, сухо щелкая подковами по сухой и крепкой, как кремень, земле» (Кн. четвертая, гл. IX). Не бывает вздоха нутром, если лошадь под седлом и на ходу («вздох нутром» – прочтите в «Холстомере»); удила на зубы не попадают, если попадают, лошадь вскидывает головой и резко подает назад, удила не гремят и т. д. Описание неточно, набор деталей случаен и стандартно сравнение «как кремень». Не придираюсь, задаюсь вопросом: в пределах одного повествования, знание материала и тут же приблизительность и ошибки?

Умолчал же я о шолоховских конях, потому что нельзя было использовать наиболее яркие из доступных мне красок. Михаил Александрович в телефон говорит: «Н-ну, г-де жже т-ты? Жжжду». А тут из хрущевского секретариата звонят и приказывают очень любезным тоном: «Вас с иностранными гостями гордость нашей литературы ждет, так уж, пожалуйста, расстройте встречу». Звоню, слышу: «Г-где жжже ты? Что? Ну, хоть сам приходи. Ж-жду!». Дрогнул я, не решился. Потом слышал, рассказывали, будто мы с Шолоховым всю ночь пили и говорили о лошадях. К сожалению, не пили и не говорили. Жаль легенду разрушать. «Такому вранью грех не верить», – говорил Хемингуэй.

«Отрицательной возможностью» романтики называли некое событие несостоявшееся, однако значительное по самой возможности такого события. А разговора, как я уже сказал, было у нас два. При воспоминании о первом разговоре звучит у меня в памяти голос полный энергии и силы. Такой голос мог отказать в законной просьбе Борису Ливанову. Борис Николаевич готовил постановку «Тихого Дона», а времена военные. «Миша, – актер по дружбе попросил писателя, – пусть сын Григория выйдет на занавес – он ведь подрос и, наверное, воюет. Напиши монолог». Всякий, кто помнит те времена, подтвердит, как трудно было отказать в подобной просьбе. «Всё для фронта!» – лозунг того времени. Шолохов сказал: «Нет, не буду! Я написал роман…».

Нетрудно было добавить монолог, однако исказился бы смысл романа, трагедии неоптимистической (что и тревожило Николая Островского), речь примирила бы шолоховских героев с их трагической судьбой, ведь черное солнце как поднялось, так и стояло над Мелеховыми.

В телефоне четкий и сильный шолоховский голос настаивал, чтобы я назвал своё отчество. Без малейшей рисовки Шолохов отверг мой довод: слишком велика для меня честь по возрасту. Спрашивал, само собой, неспроста. Спорил же он о псевдонимах с Константином Симоновым, называя его «рыцарем с закрытым забралом». Откройся, кто ты на самом деле есть? Чей сын? Когда же отчество я назвал, тот же звонкий, приветливый голос произнёс: «Ну, вот, мы с тобой Михаил и Михайлович», – и как бы установив через имена неофициальную связь между