Великий князь подписал документ и передал Родзянко, который обнял его и назвал «благороднейшим человеком».

На следующий день, 4 марта, два манифеста об отречении — один высочайший от своего имени и от имени наследника, другой вел. кн. Михаила — появились напечатанными рядом на одном листе. По словам очевидцев, они были встречены населением с восторгом147.

Прав ли был Милюков? Мог ли вел. кн. Михаил спасти страну от кровопролития, если бы последовал его совету, а не уговорам большинства? Едва ли. Довод, что русский народ осознает государственность только в связи с личностью монарха, был, без сомнения, весьма весомым. Однако эти теоретические соображения на время отступили перед настроениями толпы, почитавшей себя жертвой обмана и предательства монархии, и никто не сделал больше для воспитания этих чувств, чем сам Милюков своим достопамятным выступлением в Думе 1 ноября 1916 года. Вновь обратиться мыслями к монархии Россия была готова, лишь пережив год анархии и большевистского террора.

Как и остальные члены императорской фамилии, вел. кн. Михаил Александрович погрузился в частную жизнь.

* * *

Интеллигенция, образовавшая российское правительство, готовила себя к этой роли многие годы. Совершенно неправомочно утверждать поэтому, как это делал Керенский в одном из вариантов своих мемуаров, что Временное правительство оказалось у кормила власти «неожиданно»148: будущие члены правительства еще с 1905 года протестовали и требовали права сформировать кабинет. Почти все они принадлежали к Прогрессивному блоку, и их имена фигурировали в разнообразных неофициальных списках кабинета, уже многие годы публикуемых в российских газетах. Всем образованным людям они были известны как ведущие оппоненты царского режима, и, получив власть, они вроде бы реализовали свое естественное право.

Но, как отмечал Николай, никто из них не имел опыта управления страной. Все, что они знали в политике, было почерпнуто в Думе, и под политикой они понимали борьбу с правительственной бюрократией в залах и кулуарах Таврического дворца, обсуждение законодательных предложений и, в критические минуты, обращение к массам. Ученые, юристы, промышленники, они свободно разбирались в основополагающих вопросах социальной политики и в устойчивой парламентской демократии чувствовали бы себя прекрасно. Но правительству, конечно же, приходится заниматься не одним лишь законотворчеством: первое и главное — это управление. «Administrer, c'est gouverner, — сказал Мирабо, — gouverner, c'est regner; tout се reduit la»[150]. Этот принцип им был совершенно не доступен, ведь они привыкли именно презренной бюрократии предоставлять заботу о рядовых, повседневных задачах государственного управления. Действительно, горя желанием все переделать по-новому, они и тут поставили все с ног на голову: если царский режим старался подчинить политику администрации, то они желали устранить администрирование из политики. Внимание первого Временного правительства было устремлено на искоренение неурядиц старого режима, в основном посредством законодательной деятельности, не сдерживаемой правом вето царя и верхней палаты. И за все время своего существования это правительство больше занималось разрушением старого правопорядка, чем созданием чего-то нового взамен. Оно так и не создало новых учреждений, способных заменить те, что рухнули либо под собственным весом, либо под натиском с его стороны.

Такое невнимание к администрированию и исполнению законов, издаваемых их собственными канцеляриями, новые лидеры обосновывали верой в мудрость народа. Политические понятия, почерпнутые главным образом из литературных источников, приучили русскую интеллигенцию к восприятию демократии не как идеала, достигаемого кропотливой работой, а как некой реальности, которой мешает утвердиться лишь царское законоустройство. Они были убеждены — или, вернее, им пришлось убедить себя, — что для того, чтобы дать демократии проявиться, самое главное — отказаться от управления. В стране, привыкшей на протяжении веков к централизованному управлению и беспрекословному исполнению распоряжений сверху, революционное правительство приняло крайнюю форму политического laissez-faire — и это в период, когда страна вела беспримерную войну, когда ее осаждали инфляция, аграрные волнения и множество других животрепещущих проблем.

Но даже и в этих обстоятельствах вполне возможно было ввести в стране некоторые начатки правопорядка, если бы Временное правительство не дало дорогу анархии, распустив губернскую администрацию и полицию. И Керенский намеренно уводит нас от истины, утверждая, в попытке самооправдания, что административный аппарат России был разрушен царским режимом149. Фактически все было сделано уже статьями 5 и 6 восьмистатейной программы, принятой Временным правительством 1–2 марта в согласии с Исполкомом150. 5 марта были уволены все губернаторы и вице-губернаторы, и их полномочия переданы председателям губернских земских управ. Эта акция все запутала и осложнила. Хотя многие царские чиновники, узнав об отречении государя императора, сами подали в отставку, а часть других были арестованы местными революционерами, во многих губерниях губернаторы приветствовали новое правительство и открыто чествовали его151. Правительство действовало как бы в твердом убеждении, что от представителей старого режима нельзя ожидать лояльности к новой власти и они при первой же возможности станут ее саботировать152.

Справедливость этого предположения весьма сомнительна, ибо Временное правительство в глазах царской бюрократии, привыкшей подчиняться центральной власти, скоро облекалось ореолом законности. Если бы правительство пожелало убедиться в их лояльности, ему требовалось лишь обнародовать царское прощальное обращение к армии, в котором, как мы увидим, монарх заповедал подданным подчиняться Временному правительству, — этот документ новое правительство соизволило скрыть от своих граждан. Устранение губернаторов, исконной опоры российской администрации, создало в губерниях административный вакуум. Можно понять, почему революционные власти желали поставить своих людей на эти места, но трудно взять в толк, почему губернаторы не могли оставаться на своих должностях на тот краткий период, который был необходим для подыскания им замены. Эта акция напоминала упразднение французской Национальной ассамблеей в 1789 году института интендантов, основных агентов абсолютизма, что немедленно лишило Париж контроля над страной153. Возможно даже, что российская акция копировала французскую модель. Но во Франции социальные институты были много прочнее, и много прочнее было чувство национального единства, которого в России почти и вовсе не было. И потому во Франции эти меры не привели к столь драматическим последствиям: Франция, не в пример революционной России, устояла.