Может быть, он подумал о себе и двух своих сыновьях, с которыми так и не сумел построить нормальные отношения. А ведь они, в сущности, отличные парни. Своенравные, когда этого требует от них жизнь, не прячущиеся за чужую спину. Кристиан посмотрел на Эрну и вдруг понял, что ему всегда не хватало дочери. Вот такой, как она. Тоже, судя по произошедшему с нею, способной на поступок. Сам он всегда недолюбливал тех, кто плывет по течению. Нет, эта девчонка ему определенно по душе.

— Черт с вами! — сказал он хмуро. — Телеграммы и письма отпадают — родственники политических и их корреспонденция под надзором гестапо. А вот позвонить по телефону… я думаю, можно попробовать. Собирайтесь! Обе!

Изольда захлопала в ладоши и бросилась на шею эсэсовцу. Затем они быстро оделись и спустились вниз.

Но Эрну ждала неудача.

На междугородном переговорном пункте Кристиан допустил к телефону только Изольду. Эрна назвала ей их домашний номер, но никто не поднял трубку. Попробовали позвонить Мари Лютер, но и там телефон не отвечал. С соседями и с ее бывшими сослуживцами по Красному Кресту связываться было опасно. Последняя попытка и вовсе закончилась печально — Изольда набрала номер телефона Эрниной тети в Регенсбурге, и ей сообщили, что та умерла еще в начале марта.

На обратном пути Эрна сидела на заднем сиденье машины, безразличная ко всему. Изольда всячески старалась ее успокоить. Она шепотом пообещала, что завтра же сама сходит на переговорный пункт и попытается снова созвониться с ее отцом или кем-нибудь из их соседей. В последнем случае она под видом работника университета просто спросит о профессоре Вангере.

И она выполнила свое обещание.

— Ну? Что? Ты дозвонилась? — бросилась к ней Эрна, когда та вернулась домой.

— Да.

— Дозвонилась до моего отца?

— Нет. Трубку взяла Мари Лютер, о которой ты рассказывала. Их дом сгорел, и она пока ночует у вас.

— Что она сказала? Где отец?

— В больнице за городом.

Изольда отвечала с некоторым усилием и отводила взгляд. Эрна это почувствовала.

— Что с ним? — Она остановила пытавшуюся ускользнуть из коридора женщину и придавила ее обеими руками к стене. — Говори же!

Изольда посмотрела в сторону.

— Он умер. Десятого февраля. Похоронен рядом с твоей матерью.

— Десятого февраля… десятого февраля, — несколько раз повторила Эрна, сидя на диване в комнате. — Что же я делала в тот день? Почему я не почувствовала?

— Ты не могла ничего почувствовать, — мягко сказала Изольда. — Ты была в том страшном месте, где чувствуешь только холод, голод и страх.

— Десятого февраля…

Изольда поняла, что Эрна ее не слушает. Она заставила ее выпить водки и уложила в постель. Потом была истерика, возможно, спровоцированная спиртным.

— Я во всем виновата! — кричала Эрна. — Я, мерзкая бессердечная тварь, погубила их всех! И Мартина, и маму! Я думала только о себе, а теперь мне уже не о ком думать. Я одна во всем мире. Одна!

На следующий день, когда завыли сирены, Эрна осталась неподвижно сидеть на диване.

— Одевайся скорее! — Изольда бросила рядом ее пальто. — Ну, ты чего?

— Иди одна.

— Не глупи, Эрна! Тебя не для того вытаскивали из лагеря.

— Иди одна.

— Подумай о Петере, если тебе наплевать на себя. Парня по твоей милости отправили в окопы!

Эрна взорвалась:

— Я никого не просила меня спасать! Оставьте меня в покое!

Изольда села рядом. В нескольких километрах от них открыла огонь известная всему городу башня Зообункера. Сразу подключились другие зенитные батареи и башни. В ответ из люков либерейторов и «летающих крепостей» посыпались полутонные, тонные и трехтонные бомбы. В некоторых местах падали многотонные блокбастеры — убийцы целых кварталов. От их ударов под землей лопались трубы давно не функционирующего водопровода и канализации. Но бомбили где-то в районе Темпельхофа, и в их квартире только мелко дребезжали стекла и кухонные стаканы, качалась люстра и с потолка время от времени падали на пол кусочки известки.

— Знаешь, как я познакомилась с Генрихом? — спросила Изольда, стоя у окна с сигаретой в руках, когда самолеты улетели. — Он помог, когда арестовали отца.

Она смотрела, как над Берлином оседают огромные тучи пыли, в небо поднимаются клубы черного дыма.

— Его арестовали вскоре после прихода наци. Моего папу звали Эразм Кант, по отцу он был евреем. Когда он еще в молодости женился на немке, то не мог предположить, что нарушает будущий закон о расе. Так что я на четверть тоже еврейка.

Изольда боковым зрением видела, что Эрна слушает ее.

— Почти вся наша родня уехала сразу после тридцатого января, а отец не пожелал. Он долго хорохорился — как же, сражался за кайзера и Германию, как и другие, — но в итоге оказался в Дахау. Я приехала в Мюнхен и сняла комнату на окраине. Работала поварихой, выкраивая продукты для передач, которые потом пожирала лагерная охрана. Я не сразу поняла, что мои котлеты и белый хлеб имеют мало шансов дойти до отца, а когда мне это объяснили знающие люди, стала приносить черствые корки и жесткое-прежесткое мясо. Охранники не зарились на такую пищу. Частично они швыряли ее своим овчаркам, но многое стало доставаться и моему папе. А в тридцать пятом его перевели в один из филиалов, руководил которым Генрих. Однажды я стояла у ворот и упрашивала охранника привести отца, с которым мы не виделись много месяцев. Взамен я предлагала бутылку хорошего вина и сигареты. В это время и подошел Генрих.

Он спросил, что мне нужно, кто из моих близких отбывает здесь наказание. Уж не знаю, чем я тогда его заинтересовала — тридцатилетняя, брошенная собственным мужем женщина в пыльной кофте и юбке. Я рассказала, что у меня здесь отец, кавалер Железного креста, и что я хотела бы с ним повидаться. Он не оборвал меня. Оказалось, что их приведут только через несколько часов — они заготавливали щебень для строительства дороги, — и мне велели ждать. Генрих ушел, а охранники забрали у меня вино и сигареты. Но в тот вечер я встретилась с отцом.

Его вид сжал мое сердце. Изможденное лицо с въевшейся в морщинистую кожу каменной пылью, седые волосы, слезящиеся глаза. Но он оставался таким же неунывающим, каким был всегда. Улыбался и расспрашивал, как у меня дела. Если бы не разделявший забор из колючей проволоки, я готова была бы стать на колени и, обхватив его ноги руками, просить прощения, сама не знаю за что.

Через день я надела все самое лучшее и накрасила губы. Еще накануне я заняла у подруги денег, купила дорогой коньяк, лучших сигарет и шоколаду. Со всем этим я приперлась к тем же воротам и попросила охранников проводить меня к их начальнику. Мол, хочу отблагодарить его за доброту. Они осмотрели мои дары, сообразили, что это действительно не для их пропитых морд, и один из них отвел меня к Генриху…