Несмотря на этот первый успех, потребовалось еще семь дней боев, пока противник был окончательно сломлен. В течение 27–28 июля, тесня австрийцев, мы постепенно заходили правым своим флангом и заняли деревни Ренюв Белоглавы, Белокерницу, Олеюв.

29-го на рассвете австрийцы, подкрепленные тремя полками германцев, присланных из-под Вердена,[338] перешли в контратаку.

Начавшийся в четыре часа утра бой продолжался весь день до девяти часов вечера с особенным напряжением артиллерийского огня. Несмотря на утомление от десятидневных непрерывных сражений, войска корпуса, одушевленные предыдущими успехами, не только отбили атаки австрийцев, но сами перешли в наступление и нанесли противнику полное поражение.

Австро-германцы в полном беспорядке поспешно уходили, оставив в наших руках свыше 17 000 пленных, в том числе 3000 германцев и трех командиров полков.

Отступали в полном беспорядке не только разбитые нами войска, но также поспешно очищали они злосчастные позиции у Гладки – Воробьювки, ранее атакованные 22-м корпусом.

Бой 28 июля, продолжавшийся 20 часов (с четырех утра до девяти вечера), был настоящим побоищем, потребовавшим напряжения всех сил корпуса. У меня не было ни одной свежей части, чтобы вести энергичное преследование.

Наступило время или подчинить мне соседние корпуса 17, 6 и 22-й, или самому командующему армией прибыть на поле сражения и вести неослабное преследование. Но ни то, ни другое не было сделано, и я только продолжал получать указания, что необходимо завершить столь доблестно начатое дело, дабы понесенные потери не были напрасны. За десять дней боев корпус потерял убитыми и ранеными 488 офицеров и 20 500 солдат. Необходимо было привести части в порядок и восстановить командование. Все же мы продвинулись вперед и заняли все очищенные перед нами позиции. Штаб корпуса перешел в д. Городище.

Несмотря на столь тяжелые потери, настроение в корпусе было повышенное. Даже раненые, когда я их обходил и благодарил, встречали меня улыбаясь, поздравляли с победой.

Впервые за время войны о действиях корпуса было объявлено в реляции штаба Верховного главнокомандующего с упоминанием моей фамилии. Недаром начальник штаба Верховного главнокомандующего[339] высказал:

– Победа Экка обратила тактическое поражение австрийцев в стратегическое поражение.

Случайное ли это совпадение или действительно этот успех повлиял наконец на румын, но на другой день, 30 июля, Румыния объявила войну Австро-Венгрии и Германии.

К сожалению, эта победа явилась неожиданной, не в развитие заранее составленного плана, и хотя она открыла пути на Львов, воспользоваться ею было некому, и открытые пути стали опять постепенно закрываться. Но каково же было удивление не только мое, но и всего корпуса, когда командующий армией прислал комиссию для расследования, как мы могли за время боя 28 июля израсходовать 22 000 снарядов? Когда инспектор артиллерии армии доложил мне о возложенном на него поручении, я только сказал:

– Пожалуйста, расследуйте что хотите, как хотите, но меня оставьте в покое.

Войдя утром 30-го в нашу столовую, я застал в ней командира одного из австрийских полков с полковым адъютантом. Когда мы сели пить кофе, командир, указывая на адъютанта, сказал:

– Вот, кажется, мы с ним единственные, оставшиеся в живых от всего полка после вчерашнего ужасающего боя.

Когда же я затем подошел к стоявшим на улице военнопленным, я был поражен их удрученным видом. Обыкновенно военнопленные очень быстро приходили в веселое расположение духа и первым делом поедали бывшие на каждом из них консервы, считавшиеся неприкосновенным запасом и за самовольное съедение которых жестоко карали до расстрела включительно. Эти же стояли как окунутые в воду и не смотрели прямо в глаза. На мой вопрос, почему они так грустны, что им нечего опасаться, они отвечали:

– Нам не только было объявлено повеление императора об удержании этих позиций во что бы то ни стало, но и офицеры нам объяснили, что если мы сдадим эти позиции, то нам не удержаться и русские опять свободно вступят в нашу страну.

А когда я спросил у германцев, как они сюда попали, они объяснили:

– Четыре дня тому назад под Верденом нас неожиданно посадили в вагоны и в два дня доставили в Зборув. От Зборува мы сделали один переход пешком и 29-го приняли участие в бою.

Стоявший рядом с говорившими германский унтер-офицер добавил:

– Вы нам враги и, конечно, должны нас ненавидеть, но если бы вы видели, что с нами делали под Верденом, то и вы бы нас пожалели, – и, закрыв лицо руками, так разрыдался, что сел на землю.

В один из последующих дней я объехал австрийские позиции в районе д. Гладки – Воробьювки и был поражен, если так можно выразиться, их зловещим видом. Они произвели на всех нас очень тяжелое впечатление.

Одно только было отрадно видеть, в каком образцовом порядке содержались на них кладбища, и не только те, на которых были похоронены австрийцы и германцы, но и наши. На всех могилах были кресты, на которых набиты личные номера похороненных. В таком же порядке были кладбища и в Заложцах.

Заложце, очевидно, составляло как бы ядро австрийской позиции. В нем не только было несколько домов, оборудованных под квартиры старших начальников, большие склады, госпитали, но кругом были поля, обнесенные столбиками и отмеченные надписями «военное поле», «вполовину военное». Жители объяснили, что военные поля составляли собственность войск, всецело ими возделывались; вполовину военные – интендантство давало семена, войска помогали крестьянам лошадьми и рабочими, и за это половина урожая шла владельцам полей, половина войскам. Непосредственно кругом селения по краям улиц при всех окопах были разбиты огороды, всецело возделываемые войсками. Все военные поля и военные огороды я предоставил в полное пользование войск и во избежание расхищения сдал под охрану коменданта штаба корпуса.

Надо отдать справедливость, что австрийцы обращали большое внимание не только на предоставление жилых удобств войскам и в окопах, и в домах, но и на придачу внешней красоты: все мосты, изгороди, ворота были построены из стволов молодых берез, причем тщательно сохранялась чистота и целость бересты. Из берез же были сделаны стулья, скамьи, столы в окопах и бараках. Все стены расписаны. В генеральском домике, в котором я прожил несколько дней, одна из стен была расписана четырьмя картинами, каждая картина обрамлена гирляндой из цветов в виде медальона. В первом медальоне медленно выступал господин средних лет в синем фраке, жабо, белых чулках, в башмаках с пряжками и с букетом цветов в руке. На втором – он уже стоял на одном колене перед своей невестой и, целуя ей руку, вручал букет; на третьем – они медленно, обнявшись, шествовали среди полей; на четвертом – оба кружились в веселом хороводе, взявшись за руки с целой ватагой ребятишек. Умение рисовать должно быть очень развито среди австрийцев. Во всех домах, избах, где только стояли войска, стены были расписаны, часто с большим мастерством. Так, на стене избы, в которой я ночевал в деревне Городище, обитой тесом, была нарисована углем очаровательная головка, которой нельзя было не любоваться.