Эй Фиваль сдержал вздох сожаления. Нет-нет, он ни в коем случае не жаловался на судьбу! Но как же не хочется тратить драгоценное время на скрупулезную запись инсинуаций этого старикашки! Да и потом, капеллан знал, что, выйдя на эшафот, наверняка будет импровизировать. Он всегда так поступал.

Вот только жаль, что идет дождь.

— Дальше… «Мы искренне надеялись, что не пройдет и цикла, как мы увидим, что эта некогда процветающая деревня»… город?

— Поселение, — предложил капеллан.

— Гм… «Это некогда процветающее поселение вернет себе благословение» — и так далее и тому подобное. «Слава Эджландии, на зависть всему миру». Ну, как водится.

— Ведь мы добились этого, господин командор. Командор?

Уж не заснул ли старик? Голова его упала на грудь. Эй Фиваль выпучил глаза, но ту же опомнился — он не раз ловил себя на мысли, что старик наверняка видит его даже через глухую маску. Зря он выпучил глаза.

Командор продолжал:

— «Всего этого мы добились благодаря тому, что нам не был помехой тот подколодный змей, тот, кто предал мораль и нравственность, тот, кого наше королевство терпело слишком долго…»

Старик затянулся сигарой. События последнего дня тревожили его. Он был немного раздражен. Подумать только, встречи с ним ожидала «мисс Р», а он тут тратил время на какую-то дребедень! Повесить лишнюю пятерку ваганов — разве это могло как-то сказаться на его карьере? Повесить вагана может всякий. И даже пятерых. И зачем им только понадобилось взрывать этот треклятый храм?

Командор снова вспомнил о чудовищном взрыве, который разбудил его среди ночи. «Ваганское колдовство», — болтали в деревне. Раз «ваганское колдовство», значит, ваганов и надо повесить. Но не было ли тут чего-то большего? Командору припомнился взрыв в Зензане.

Алый Мститель!

Возможно ли?

Эй Фиваль испугался, что командор снова задремал.

— В этой связи резонно упомянуть о темном боге Коросе, господин командор, — высказал предложение капеллан. — О том, как его зло насквозь пропитало ваганов. Темный бог — это будет наилучший подход. Потом надо наболтать чего-нибудь насчет того, как ваганы дурят народ, как выманивают деньги. Среди толпы не найдется ни одного, кого ваганы не облапошили хоть раз, это я вам заявляю с полной уверенностью. Тут-то они все призадумаются, точно! Позабудут про все то веселье, что бывало на яр…

Громко зашумела листва, и к столу подбежала запыхавшаяся Умбекка.

— Оливиан! — выпалила она. — Мне нужно срочно поговорить с вами. Наедине!

Джем открыл глаза.

Вращаясь в белесом небе, он смотрел на начавшуюся внизу неразбериху. Умытая дождем лужайка весело зеленела. На фоне изумрудной зелени он рассмотрел мечущиеся фигуры ваганов и преследующих их синемундирников. Увидел, что крестьяне не остались в стороне, что они швыряют в солдат камни, доски, кирпичи, увидел вспышки выстрелов из мушкетов, облачка дыма.

Что-то виделось Джему с высоты темным, что-то светлым, что-то ясно, а что-то — в дымке. Джем видел всех, но лучше всего ему была видна повозка матери — ярко-алое, быстро мчавшееся пятно. На бешеной скорости повозка пересекала лужайку. Вот Эла спрыгнула с повозки и побежала к воротам Дома проповедника. Ее алый плащ развевался на ветру.

Вокруг нее свистели пули, летали камни и кирпичи. На пути её то и дело возникали какие-то люди. Но ничто не могло остановить ее.

Мир вернулся к Джему. Джем вернулся к миру.

Он вдруг снова почувствовал свою связь с землей. Он вдруг ясно, словно озарение, почувствовал: присутствие матери — одна из причин мятежа ваганов. Она — дух восстания, и она защищена.

Джему не было страшно.

А потом Джем понял еще одно: Ката не взойдет на эшафот. Он знал, что она не умрет. Этого не произойдет.

Она будет жить.

Она будет свободна.

И тогда Джем ощутил отчаянную любовь, такую сильную, какую он никогда не ощущал прежде. В страстном порыве ему хотелось объять этим чувством бегущую по лужайке мать, объять Тора, томящегося в замке, объять старика Вольверона, и Нирри, и её отца, и Варнаву, своего утраченного друга, где бы он сейчас ни был. Джем поразился — на одно головокружительное мгновение он был готов заключить в свои объятия даже тетку Умбекку и досточтимого Воксвелла, и несчастного покойного рыжеволосого Полти. Его любви хватило бы на войска Эджарда Синего и на войска Эджарда Алого, и на ваганов, и на зензанцев, и на все другие народы этого таинственного огромного мира. Ее хватило бы и на всех тварей в Диколесье — рыб, птиц, всех живущих и мертвых, лежащих в теплой темноте под землей.

Порожденная кристаллом, его любовь разрасталась, становилась глубже, она охватывала весь разрушенный, измученный мир, лежащий в страданиях и страстях там, далеко внизу. Но источником этой любви, самой глубокой любви, которую он когда-либо испытывал, источником, который управлял всеми его чувствами, была его любовь к Кате.

Отчаянное безумие.

Ничего не было, кроме этой любви.

Мир вернулся!

Джем вращался и парил. Первый экстаз любви утих. Это произошло тогда, когда он заметил, что кристалл в его руках гаснет.

Он догорал.

Моросящий дождь мало-помалу превращался в ливень. Наконец Джем почувствовал, что вымок до нитки. Струи дождя стекали по его лицу. Руки, сжимавшие кристалл, окоченели.

Как раз в это мгновение его мать вбежала в ворота Дома проповедника, а Джем вдруг обнаружил, что кристалл исчез. Он больше ничего не сжимал в руках. Он падал.

Он, словно раненая птица, камнем падал на землю из туманной серой вышины. У Джема темнело в глазах. Он успел увидеть разрушенный храм, кладбище, сад у Дома проповедника, высокие трубы на Доме, блестящую стеклянную крышу, по которой шлепали струи дождя.

Эй Фиваль расхаживал по бальному залу. Шаги его были размеренными, мягкими, короткими. Он скользил по полу, словно репетировал какой-то танец. Смеркалось. Темнота собиралась за плотными шторами.

Он ждал. Сначала он ждал в длинном коридоре, который вел в Стеклянную комнату, потом в холле. От нечего делать он бродил там, время от времени останавливался, чтобы смахнуть пылинку-другую с мраморного плеча короля. Затем он перебрался в бальный зал. Расхаживая там, Эй Фиваль любовно размышлял о том триумфе, который сейчас переживала госпожа Ренч. Какой взлет! Какой стремительный взлет!

Стороннему наблюдателю могло показаться, что капеллан нервничает, что он возмущен. Так оно и было. Еще бы! Старикашка попросил его удалиться из Стеклянной комнаты! Да как он смел? А Умбекка какова? Не сказала ему ни слова о том, что собиралась поведать командору!

Капеллан не привык, чтобы дамы с ним так обходились.

Конечно, если бы у дверей в Стеклянную комнату не стояла вооруженная до зубов охрана, капеллан бы нашел способ узнать, что к чему. Так нет! Он вынужден сгорать от любопытства. Он ведь успел услышать только самое начало страстной исповеди Умбекки. Она пришла, чтобы что-то рассказать. Что-то очень важное.