В Сантьяго один студент-юрист из Тукуманского университета совершенно серьезно уверял меня, что жителям Южной Америки Фрейд никак не может пригодиться: «Это европейское сознание, а здесь Америка».

В Тандиле один студент из Байя Бланка, коммунист, которого я спросил, не испытывал ли он когда сомнений, ответил: «Было дело, один раз». Я напряг слух в полной уверенности, что сейчас он скажет о концлагерях, об удушении свободы в Венгрии или развенчании Сталина. Но он заговорил о Кандинском, которого система предала анафеме, а попросту — отставили за абстрактное искусство. Лишь это счел он непорядком…

Глупость? Нет, они вовсе не глупы. Вот только мир, выходящий за рамки конкретики семьи, дома, друзей, заработка, для них как бы не существует. Он не сопротивляется. Не карает за ошибку, а потому ошибка становится неопасной. В конце концов, двадцать пять тысяч или триста — это почти одно и то же. В такого типа разговорах они — сибариты, истинному они предпочитают то, что приятно говорить.

Однако приближается момент, когда Действительность начинает показывать зубы. Так, в Аргентине после десяти лет бесхозяйственности, повышения зарплат, безумного разрастания чиновничьего аппарата, печатания бумажных денег показалось дно кошелька, и разразился такой кризис, какого еще не было в истории страны. Как же трудно им это понять! До сих пор большинство убеждено, что правительство нарочно не хочет обеспечить благосостояние народа. Политическая неискушенность этого народа бросается в глаза, он страдает дальтонизмом, он не в состоянии отличить того, что в политике стоит в первом ряду и важно, от второстепенного и пустякового.

Хотя от рождения они превосходные реалисты…

Понедельник

Через несколько месяцев после моего прибытия в Аргентину в 1939 году группка мелких литераторов, с которыми я подружился, пыталась уговорить меня выступить с лекцией в Театро дель Пуэбло. Я тогда еще понятия не имел об Аргентине. Я спросил, что это за театр. «Первоклассный, — ответили мне, — на таких лекциях бывает элита, сливки общества!» Приняв это во внимание, я решил подготовить высокоинтеллектуальный доклад на тему «Культурный регресс в менее известной Европе», написал его по-французски с тем, чтобы его перевели на испанский.

Я намеренно не упомянул там ни единым словом Польшу, поскольку время тогда было трагическое, сразу после сентябрьских событий… насколько я помню, речь шла о том, каким образом можно было бы использовать нахлынувшую на центральную и восточную Европу волну варварства для ревизии основ нашей культуры.

На это мое начало в Аргентине я смотрю сегодня как на темноту, покрывшую трагикомическое qui pro quo[164]. Что же произошло? Появляюсь в театре — аншлаг — с жутким акцентом зачитываю свой доклад — аплодисменты — довольный собой, возвращаюсь в ложу, зарезервированную за мной, и нахожу там знакомую аргентинку, балерину, декольтированную и в монистах. Пришла посмотреть. Я уже снимаю пальто с вешалки, чтобы выйти с ней вместе, но замечаю, что на эстраду выходит какой-то тип и разливается так, что аж приятно. Ничего не понимаю, слышу только «Polonia»[165]. Аплодисменты, воодушевление. После чего на подиум выходит еще один тип и прерывает речь того, размахивает руками, а публика кричит. Ничего не понимаю, но очень доволен, что мое выступление, которое вертелось вокруг меня, словно муха около носа, когда я читал его, вызвало такое оживление. И тут — что же это такое? — встает наш министр[166]и вместе с другими сотрудниками посольства покидает зал. Ой, что-то нехорошее творится!.. Новые выступления, атмосфера накаляется, выкрики, кто-то обращается ко мне: «А почему вы отмалчиваетесь? Ведь на Польшу нападают!»… Ничего себе! Как же мне реагировать, если все сказанное ими для меня китайская грамота?

На следующий день — скандал. Как оказалось, мое выступление было использовано коммунистами для нападок на Польшу. Выяснилось также, что слегка коммунизированная «интеллектуальная элита» оказалась не такими уж сливками, в результате чего нападки на «фашистскую Польшу» не отличались изысканностью и высказывались такие глупости, как например, что в Польше вообще нет литературы и что единственный польский писатель — это Бруно Ясенский. В ужасе побежал я в посольство; меня приняли холодно, чуть ли не с обвинениями в саботаже или даже в предательстве. Напрасно я оправдывался, что директор театра, г-н Барлетта, забыл меня предупредить, что, согласно обычаю, чтение доклада завершается дискуссией (у меня нет повода думать, что он намеренно не сказал мне об этом; впрочем, я не считал его коммунистом, поскольку он позиционировал себя — и до сих пор позиционирует — как правого и просвещенного, но прогрессивного гражданина, непредвзятого и справедливого, противника империалистов и друга народа; когда во время венгерской революции непредвзятость, справедливость и благородный антиимпериализм г-на Барлетты склонили его в сторону русских танков, я потерял к нему остатки доверия).

Но хуже всего было с балериной: ее румяна, пудры, декольте и мониста переполнили меру моих невзгод. — «Какой цинизм! — говорили. — И в такую минуту!» Насколько мне помнится, даже польская пресса в Штатах напала на меня… Но я вынес бы и этот шквал подозрений, обвинений, осуждений, если бы не Пызик! Пызик — председатель Союза поляков в Аргентине, который написал в своей статье нечто такое, от чего у меня в глазах сделалось темно… А именно: он выступил с претензией, что я в докладе ни словом не обмолвился о польских школах… Что????? Школы????? Какие школы? Причем тут школы? Вот еще! Только школ здесь не хватало!

Понедельник

Несколько страниц я поглотил с превеликим удовлетворением, он такой умный и — браво, — он меня так читал, что знает даже самые укромные закоулки моего творчества; действительно, читающий критик — это такая редкость! (Речь идет о появившейся в Польше работе Анджея Фалькевича «Проблематика „Венчания“ Гомбровича»). Но, как говорится, чем дальше в лес, тем лес гуще, так что под конец работы Фалькевича я стал теряться… я, о котором шла речь, которому эта местность вроде должна быть знакомой… А что уж говорить о других?

Неудобно получается… тем более, что я не могу свалить всё на неспособность критика, очень внимательного, честного, необычайно тонкого… Откуда же такое недопонимание? И если бы только не было оно одним из многих! Но сколько раз то же самое случалось у меня с другими критиками, и я думаю, что это говорит не столько о неумелости критиков, сколько о порочности самой критики, особенно той, что потруднее, которая касается литературы завтрашнего дня, «современной». Более того, считаю, что ситуация опасная, что надо обязательно что-то изменить в методе, или в подходе, или еще в чем-то не знаю в чем — и что обязательно появится некая новинка, нечто до сих пор невиданное, а именно: сотрудничество авторов с критиками… может, это поможет вытащить воз из трясины?