«Все четче и четче вырисовывалось перед нашим кандидатом в мастера, что его формулы не исчерпывают жизненного смысла этих вопросов… „пустого“ смысла, может, „извращенного“, а может, и „противоречащего самому себе“… Великий Боже, кто сможет найти нужное слово для мысли ускользающей, убегающей!.. Становилось все очевиднее, что нельзя слишком раскрывать секреты кулис того представления, в котором ты сам участвуешь, — здесь игра была слишком захватывающей, а кокетство слишком существенным, важным… основательным… поглощающим…»

«Он искал. Все выискивал какое-то „решение“. Тем временем в „Дневнике“ он отказался от лобовой атаки на трудные вопросы, а еще — от поисков нового, собственного жанра величия. Решил подождать… Присмотреться, как в конце концов будет с этим его величием и какой вид оно в итоге примет: то ли трудное и непонятное для толпы аристократическое величие, обреченное на узкий круг посвященных, то ли более приземленное… Единственное, на что его пока хватило, это на включение в „Дневник“ „второго голоса“ — голоса комментатора и биографа, — что позволяло ему говорить о себе как бы чужими устами: „Гомбрович“. Он считал это важным открытием, безгранично усиливавшим холодную искусственность его излияний и к тому же — открывавшим путь большой искренности и страсти. И это было чем-то новым, чего он пока не видел ни в одном из ранее читанных им дневников».

«Действительно, интересное новаторство. И может быть, более важное, чем это могло бы показаться на первый взгляд. Гомбрович давно уже заметил, что великий стиль не только велик, но и постоянно тычет пальцем под ребро, нашептывая при этом: смотри не прозевай, я ведь великий. Великий стиль имеет своего собственного церемониймейстера, а еще — лектора и комментатора. К тому же деление на голоса шло от структуры стиля и имело глубокие корни в действительности. А какая прекрасная возможность говорить о себе в первом и в третьем лице одновременно! Ибо тот, кто говорит о себе „я“, обречен слишком много недосказать, слишком сильно все извратить, а тот, кто о себе говорит „он“ и пытается подойти к себе в описании со стороны, тоже оперировал бы только частью правды. А стало быть, переход от „я“ к „Гомбрович“ может (постепенно, по мере „совершенствования“ и углубления этой практики) привести к любопытным результатам». «И даст возможность хвалить и разоблачать себя одновременно».

Понедельник

Футбольный матч на стадионе «Ривер Плэйт» при стечении 30 000 зрителей. Солнышко припекает. Вот над трибунами, гудящими в нетерпеливом ожидании начала матча, появился шарик… Шарик? Все знают, что никакой не шарик, а презерватив, раздутый до гигантских размеров чьим-то неприличным дыханием. Шарик-презерватив, подхватываемый потоками разогретого публикой воздуха, парит над головами, а когда падает, его снова посылают в воздух руки шутников… и многотысячная толпа вперила взгляд в этот порхающий скандал, такой очевидный, такой шокирующий! Молчание. Никто не смеет пискнуть. Экстаз. Пока какой-то возмущенный padre de familia[162]не ткнул его перочинным ножиком. Лопнул.

Свист! Рев! Невероятное бешенство грянуло со всех сторон — и сблизи и издали, — а потрясенный «отец семейства» смывается побыстрее в ближайший выход. Рассказал мне это Флёр де Киломбо, он же Флёр, он же Флёркило, он же Килофлёр, он же Колифлёр, он же Флёр-ан-коли, он же Коли-ан-флёр.

Вторник

Среднеобразованный аргентинец хорошо понимает, что ему недостает творчества. «У нас нет великой литературы. Почему? Почему у нас неурожай гениев? Анемия музыки, философии, пластических искусств, нет идей, нет людей? Почему? Почему? Скучно и сонно — почему? Почему? Бесплодно и пассивно — почему? Почему?..» И вот множатся рецепты: «Мы живем в отраженном свете. Вот в чем причина. Нам надо порвать с Европой, отыскать дремлющего в нас индейца четырехсотлетней давности… там наш исток!» Однако национализму другого крыла делается дурно от одной лишь мысли об индейце. «Что такое? Индеец? Никогда! Наше бессилие оттого, что мы отошли от матери-Испании и матери-Церкви католической!..» Однако здесь левацко-прогрессистский атеизм впадает в раж: «Испания, клир, тьфу, обскурантизм, олигархия, учитесь у Маркса — и вы станете творцами!..» В то время как изысканный молодой человек из центра Буэнос-Айреса, возвращающийся с приема у Виктории Окампо, несет под мышкой парижское revue и украшенную гравюрами китайскую поэму.

Таблетки от импотенции — смешно; немного удивляет, что эта дискуссия торжественно шествует через десятилетия и даже превратилась в главное противоречие латиноамериканского интеллектуализма. Это тема бесчисленных докладов и статей. Уверуй во Всевышнего и в Изабеллу-Католичку, и ты станешь творцом! Введи диктатуру пролетариата и культ индейца — увидишь, как у тебя пойдут дела! Но этот ропот не слишком серьезен, потому что им гении нужны как футбольная команда, чтобы выиграть матч с заграницей. Что губит их дух, так это жажда предстать перед миром, сравняться с другими. Главная забота этих художников — не излить свою страсть и построить себе новый мир, а написать роман «на европейском уровне», чтобы Аргентина, чтобы Южная Америка получила наконец то, чем можно гордиться. Они подходят к искусству как к международному состязанию и размышляют над причинами, почему аргентинская команда так редко забивает.

Почему так редко забивает? Не в словечке ли «мы» причина, это «мы» (к которому я отношусь с таким недоверием и которое я запретил бы человеку, отдельному человеку употреблять)? Пока аргентинец говорит от первого лица единственного числа, он человечен, гибок, реален… и, пожалуй, в определенном смысле превосходит европейца. Меньше балласт — меньше груз наследственности, истории, традиции, обычаев, а следовательно, больше свобода маневра и больше возможности выбора, легче поспеть за историей. И это преимущество было бы подавляющим, если бы южноамериканская жизнь не была легкой, отучивающей от усилий и смелости, риска и упорства, от категорических решений, от драмы и борьбы, от крайности, являющейся сферой par excellence «созидающей», сферой «творчества». Мягкая жизнь размягчает (а зачем быть твердым?)… все расползается… Однако, несмотря на отсутствие напряжения, аргентинец, пока он говорит от первого лица, неглуп, открыт миру и трезв, и я постепенно научился ценить его и полюбил. Часто они не лишены очарования, элегантности, стиля.

Суть, однако, в том, что это «я» функционирует только на нижних этажах местного бытия. Они не знают, как ввести его на более высокие этажи, т. е. в культуру, в искусство, религию, мораль, философию — здесь они переходят на «мы». Но ведь «мы» — это злоупотребление! Ведь индивид для того и индивид, чтобы говорить «я»! А потому туманное, абстрактное и самовольное «мы» лишает их конкретности, т. е. крови, разрушает непосредственность, чуть ли не валит с ног и уводит в туман. Тогда аргентинец начинает доказывать: «нам» нужна история, потому что без истории «мы» не можем встать вровень с другими, более историческими народами, и пойдет насильно плодить себе эту самую историю, ставя на каждом углу памятники бесчисленным национальным героям, празднуя каждую неделю по какой-нибудь годовщине, выступая иногда с помпезными докладами и вменяя себе великое прошлое. Фабрикация истории во всей Южной Америке — предприятие, поглощающее колоссальное количество времени. Если аргентинец писатель — он начнет медитировать, что, собственно говоря, такое эта Аргентина — чтобы отсюда вывести, каким ему следует быть аргентинцем и каковы должны быть его произведения, чтобы они оказались в достаточной степени самобытными, национальными, континентальными, исконно аргентинскими. Из этого анализа не обязательно проклюнется роман, восходящий к литературе гаучо, с тем же успехом может возникнуть высокорафинированное произведение, но и оно тоже будет написано по программе. Словом, выведенный таким образом, придуманный аргентинец создаст придуманную литературу, поэзию, музыку, придуманное мировоззрение, придуманные моральные принципы, придуманную меру… чтобы все это уместилось ровно, без зазоров, в его придуманной Аргентине.