В ту, что имелась, могло теперь многое завалиться и пропасть без остатка.

“…Как же я не замечал его парафиновые глаза”, – подумал только безо всякой досады Артём, а дальше думать было нечего.

Лучше было вспоминать про сливочное масло и время от времени принюхиваться к руке: вдруг опять этот вкус проступил.

Артёму неведомо кем заранее было подсказано, что каждый человек носит на дне своём немного ада: пошевелите кочергой – повалит смрадный дым.

Сам он махнул ножом и взрезал, как овце, горло своему отцу. А Василий Петрович драл щипцами Горшкова – ну что ж теперь. Каждый как может, так и зарабатывает Царствие небесное.

…После дневных смен начали возвращаться один за другим наряды двенадцатой роты.

Артём заметил Ксиву и Шафербекова, те тоже, проходя, его увидели.

Артём шмыгнул носом, закусил щеку и стоял дальше в пустом и безмолвном ожидании, что ему предложит жизнь на этот раз.

Блатные вернулись очень скоро, прогулялись мимо ИСО в одну сторону, потом назад.

Захар, узнав гостей, поглядывал на них, зато Артём – нет.

Блатные встали поодаль. Ксива пялился на Артёма, Артём не отворачивался.

Но пришло время ужина, и блатные отбыли ни с чем.

Над двором который раз пролетали две или три недострелянных молодых чайки, искали родителей или кого постарше, писк их был истошен и жалок.

Прибежали озорные красноармейцы, ещё постреляли.

…Галя вновь появилась, когда уже совсем завечерело, в кожаной тужурке, в перчатках.

– Возвращайтесь в свою роту, – сказала она Сивцеву и Захару, сплетая пальцы рук, чтоб перчатки сели покрепче. – Я освободила вас от карцера.

– Дак мы и не знали про те венички, которые… – забубнил неожиданно обрадовавшийся и мелко посмеивающийся Сивцев. – И за чо сидели! А ну и да ладно! За свой грех не всякий раз накажут, можно и за чужой пострадать, видать, очередь дошла!

“Какой он суетливый и напуганный, этот мужик”, – тихо удивился Артём.

Он помнил, что Сивцев был не таким ещё в июле, когда их гоняли на кладбище. Ведь он людей убивал на войне, и его могли убить – чего же здесь такое на Соловках, что и Сивцева начало гнуть?

“…Он пришёл сюда со своей правдой, которая целую жизнь его не подводила – и вдруг начала подводить”, – нашёл ответ Артём, словно и в этот раз ответ ему был заранее подсказан.

“…И я тоже стал много думать, – выговаривал он сам себе, сразу забыв про Сивцева – что ему Сивцев, когда он и мать целый день не вспоминал. – А думать не надо, потому что так тебя начнёт ломать, и скоро сломает”.

Артём не забыл, что совсем недавно, ещё, смешно сказать, вчера, когда перепугался за Галю, он больно корил себя в келье за отсутствие привычки к размышлению – но много ли он надумал тогда? Спас ли его озадаченный рассудок?

Галя молча ждала, когда Сивцев выговорится.

– Идите в свою роту, – повторила она, не дождавшись.

Сивцев замолк, но улыбаться не прекратил и, несколько раз оглянувшись, поспешил вослед не ставшему докучать Захару.

Отчего-то Сивцев захромал на одну ногу – может, перестоял тут за день.

– Ногтев наложил запрет на использование лодок, – сказала Галя безо всякой интонации, не глядя на Артёма. – Но аресты прекратились, все чекисты по домам ушли, один Горшков с твоим Василием Петровичем никак не наговорится. Можно немного успокоиться… – Она тряхнула головой. – Подожди до завтра, – добавила Галя на самое мелкое деление градусника теплее, чем всё прежде сказанное, и тоже, не прощаясь, ушла.

Надо было б если не пожалеть, то хоть вспомнить о Василии Петровиче – мучают ли его сейчас, жгут ли, режут ли на части, – но Артём не хотел, не хотел, не хотел.

“Завтра, завтра, завтра”, – то ли без смысла повторял, то ли молитвенно просил Артём, глядя вслед этой женщине, которая носила в себе его спасение. И там же, в близком соседстве с его правом на жизнь, хранилась оставленная на потом смерть.

Истово веря в свою удачу, Артём хлопнул себя по карманам и поймался, как на крючок, на собственную, острую и больную, мысль: он потерял пропуск – допускавший на работу в лисьем питомнике.

“Завтра Гале придётся новый выписывать, – думал он суматошно и огорчённо и тут же стремился себя, не без злорадства, успокоить: – Прекрати истерику! Вот Бурцеву уже не нужны никакие пропуска. Тебе что, хуже, чем ему? – Но даже это действовало слабо. – На пропуск ставят печать – и делает это начальник ИСО – значит, Гале придётся к нему идти: зачем это ей? – спрашивал себя Артём. – А если Галю спросят, что ей вдруг стало за дело до Лисьего острова? А если к тому же такие пропуска больше не подписывают? Как нелепо! Как же всё нелепо получается!”

Первой догадкой было, что он забыл пропуск в штанах, которые оставил на стирку в лазарете, – но нет, он отлично помнил, что вывернул оба кармана брюк – и только после этого, очень довольный, что не забыл ничего – потому что у него оказались при себе деньги, – сдал одежду. О пропуске его бессонная голова тогда и не вспомнила: нализался масла и ошалел.

Артём достал из кармана новых, с неведомого лазаретного покойника снятых штанов сложенную вдвое пачку денег – может, пропуск замешался в соловецких купюрах, – хотя сам заранее знал, что его там нет.

И его там не было.

Он стоял, как то самое пианино с прогоревшей крышкой и осипшими струнами, и кривил лицо от презрения к себе.

Надо было идти в келью – искать там, вдруг бумага выпала во сне, – но и здесь Артём знал, что ни разу за все те полтора часа, пока спал, не шевельнулся, и выпасть ничего не могло, и нет там никакого пропуска.

“…И ты ещё издевался над Троянским, который месяц с лишним носил булавку в кармане, – с мучительной досадой указывал себе Артём. – Ты бы сам булавкой приколол себе пропуск к самой коже, и носил, идиот”.

“…И в бане я не мог его потерять, и возле бани не мог”, – вновь проворачивал в голове вчерашний день Артём, готовый ходить за своей тенью по всему двору, до самого рва и назад… и тут наконец вспомнил: пропуск он мог уронить, когда прятался в дровне и лазил по карманам в поисках платка, которого у него никогда не было.

Артём пошёл к дровне, торопясь и боясь спугнуть свою удачу и своё, такое явное, хоть в ладони спрячь, как монету, предчувствие.

Оглядевшись и никого не увидев, Артём присел на корточки и полез в ту сторону, где таился вчера.

Испуг его был глубокий, резкий, но недолгий: на том же самом месте сидел другой человек, в студенческой фуражке, и таращил глаза.

Артём первым взял себя в руки: он узнал Митю Щелкачова.

– Ты чего здесь? – спросил Артём негромко, поймав себя на снисхождении, которое испытывал сейчас к молодому человеку – как будто сам тут вчера не был.