Но Элизы дома не было.

В гостиной хозяина встретила заплаканная Анна и подала ему записку, от которой его сразу бросило и в жар, и в холод.

Он пошатнулся, выронил листок бумаги. Ужас буквально ослепил его. Только один раз в жизни, двадцать три года назад, ему было так же невыносимо больно. Тогда он тоже получил ее письмо. Тогда он тоже ее предал… Но в то время их еще не связывала общая дорога, бедствия и радости в чужой стране, смерть ребенка, победы, поражения, цветущий сиренью Летний сад и покрытая льдом Нева. Не было общей прожитой одним дыханием жизни, единой судьбы, не было общего пути, на котором теперь слились их следы, после которого предательство стало недопустимо и непростимо…

– Когда она уехала? – чужим голосом спросил Огюст Анну.

– Часа четыре назад, еще затемно, – ответила экономка, всхлипнув.

– Где Алексей?

– Ушел куда-то тотчас, как она… Вы бы догнали ее, Август Августович!

– Догнать? – Он посмотрел на Анну погасшими, сразу потонувшими в темных кругах глазами. – Догнать… А что толку? Где Алеша, а? Где он? Тоже, может, уехал?

– Вы с ума сошли! – послышался от дверей голос Алексея Васильевича, и тот появился перед хозяином в мокром от дождя пальто, в сбитой набок фуражке, запыхавшийся и бледный.

– Вы с ума сошли, – повторил он сурово. – Куда я от вас уеду?

Огюст медленно повернулся и, выйдя из гостиной, двинулся к своему кабинету, не понимая, для чего он идет туда.

Алексей шел за ним и, когда Монферран попытался захлопнуть за собой дверь кабинета, решительно проскользнул следом.

Архитектор посмотрел на него насмешливо и жалобно и, подойдя к окну, тупо уставился на серый густой дождь.

– Может, правда поедете, Август Августович? – тихо спросил Алеша. – Догоните ее, ей-же-ей!

– Не могу. – Огюст махнул рукой, не оборачиваясь. – Что я скажу ей? Солгу опять?

– Вот ведь что натворили! – Голос управляющего задрожал, в нем послышались слезы. – Ну что ж вы как младенец, ей-богу! Неужели не поняли? Женщин-то много. И полюбят вас многие, как вас не полюбить… А иная и поймет, если душа большая… А вот прожить рядом с вами тенью вашей, да в вашем свете не померкнуть, а ярче разгореться, не остыть, а вас согревать много лет, и никем не быть, и всем быть для вас, так разве кто еще сможет? Я много читал про людей гениальных, слава Богу, знаю, как иные из них прожили… И много ли у кого был друг такой, такая возлюбленная? И как можно было ей сказать то, что вы сказали?! Вы ж как палач ее… и не топором, а пилой! Ах вы!..

– Перестань… – глухо проговорил Огюст, прижимаясь лбом к холодному стеклу. – Не хочу слушать… Она вернется. Она не могла совсем уехать от меня. Вернется она.

– А если нет?

– Замолчи!!!

Этот день Монферран провел на строительстве, не делая, в сущности, ничего, не понимая, кто и что ему говорит, не читая бумаг, которые ему приносили показать или подписать. Если бы в этот день ему подсунули его собственный смертный приговор, он бы подписал его, не догадываясь, что подписывает…

Вечером, вновь забравшись к себе в кабинет, он в порыве бешенства и отчаяния написал записку госпоже Суворовой.

Он отослал записку немедленно, невзирая на позднее время, а утром, проведя еще одну бессонную ночь, понял, как дико было это писать, как он будет выглядеть теперь и в глазах Ирины…

Ему ничего не оставалось делать, как только одеться и поехать к госпоже Суворовой, чтобы извиниться и попросить забыть и о записке, и обо всем, что между ними произошло…

От усталости, от горя, от двух бессонных ночей его немного пошатывало, когда он поднимался по лестнице к квартире Ирины Николаевны. Если бы в эту минуту он увидел себя со стороны, он ужаснулся бы своего вида: его лицо было бледно, веки воспалены, вокруг глаз уже не круги, а целые озера мутной синевы, губы искусаны, волосы встрепаны и не уложены. Пожалуй, первый раз в жизни он позволил себе выйти на улицу в таком виде…

Горничная Соня открыла ему дверь и, ничего не спрашивая, сразу указала в сторону гостиной:

– Проходите, прошу вас!

И тут же он услышал доносившийся из гостиной смех и звенящие женские голоса. Один из них был голосом Ирины, а второй… Огюст узнал и его, но испугался поверить. На какой-то миг у него явилась мысль, что он бредит.

Собравшись с духом, архитектор переступил порог знакомой комнаты и… прирос к полу.

На памятной ему старенькой софе, рядом, как старые приятельницы, сидели Ирина Николаевна и Элиза. Они оживленно болтали, но при его появлении разом замолчали и повернулись в его сторону.

– Доброе утро, мсье! – как ни в чем не бывало воскликнула Ирина. – Чему обязана в столь ранний час?

Монферран понял, что его ответ решит все – всю его судьбу. Элиза смотрела на него спокойно и выжидающе.

– Я пришел просить извинения за мою вчерашнюю записку, – сказал он, кланяясь, но не трогаясь с места. – Я написал глупые и дерзкие слова и хочу взять их назад, мадам. Мое намерение прекратить наши встречи не должно было выражаться такими словами…

– Я не успела прочесть вашей записки, мсье Монферран. – Ирина встала и, взяв с каминной полки запечатанный конверт, протянула его архитектору. – Мне было не до того, у меня, как видите, гостья, ваша супруга. Мадам уже собиралась ехать домой, но раз вы тоже явились в гости, позвольте мне покинуть вас на минуту, я должна распорядиться насчет завтрака.

И она, подхватив подол своего черного платья, выпорхнула из комнаты.

Элиза, не двигаясь, не говоря ни слова, продолжала сидеть и вопрошающе смотреть в глаза мужа. На ней было утреннее светло-голубое платье, волосы ее были уложены игриво и легко, лицо светилось румянцем. Она была хороша, как никогда.

Огюст сделал к ней шаг, потом другой. Ему хотелось броситься к ее ногам, хотелось разрыдаться, просить прощения, но он ничего не мог сделать, ничего не мог сказать. Стыд и боль душили его.

Наконец Элиза встала и медленно шагнула ему навстречу.

– Анри, понимаешь ли ты, что ты наделал? – тихо спросила она.