Все трое вышли из комнаты.

Когда шум их шагов смолк в коридоре, Неттхен с бледным как смерть лицом вышла из своего укрытия и прошептала:

«Так вот в чем дело. Значит, Теодор был прав! А я еще так верила старику! Ну, значит, все, все решительно ложь – и ухаживание за графиней, и кража часов, все, все! Теодор любит меня, а этот урод только жаждет «позабавиться». Ну, хорошо же, я позабавлю тебя! Надо сейчас же идти к князю и все рассказать ему. Но как же мне пробраться к нему таким образом, чтобы никто не видел? Да ведь князь сейчас у сестры! Скорее туда, там легче будет улучить минутку и обо всем рассказать!»

Неттхен быстро скрылась из комнаты.

Через полчаса князь вызвал Римера и заявил ему:

– Я недоволен тобой! Здесь ужасный воздух. Фу! Почему помещение не проветривали в мое отсутствие?

– Все время проветривались все апартаменты вашей светлости, – ответил Ример.

– Наверное, врешь! С тех пор как ты задумал жениться, ты стал манкировать своими обязанностями. Я сейчас уезжаю в канцелярию. Когда я приеду – это будет через час, – потрудитесь приготовить мне парадное платье и все, что нужно: у меня будет только-только времени переодеться. И сейчас же после моего отъезда открой во всех жилых комнатах окна.

– А когда прикажете закрыть их?

– Завтра. Я раньше утра не вернусь, еду к князю Голицыну на раут…

Ример с трудом подавил торжествующую улыбку.

– Да, вот еще что, – продолжал канцлер, – сюда из канцелярии принесут несколько больших ящиков с бумагами. Поставить их в кабинет. Ну, все… ступай.

Ример ушел и поспешил рассказать Бонфлеру о неожиданной удаче: князь ровным счетом ничего не подозревает.

На раут к князю Голицыну Кауниц уехал в десятом часу. Ример открыл все окна и ушел к себе в комнату. Около двенадцати он зашел за Бонфлером, в комнате которого уже сидел, погруженный в легкую дремоту, старый Гаусвальд.

– Знаете, Ример, – сказал шепотом Бонфлер, – этого старого дурака надо сплавить во что бы то ни стало. Он заговаривается, все время дрожит – как бы он не рехнулся и не наболтал лишнего.

– Завтра мы сплавим его. Ну, не будем терять даром времени, идем.

Ример разбудил дремавшего, и они втроем отправились в кабинет Кауница, осторожно оглядываясь по сторонам. Но везде было тихо – на половине князя не было ни одной живой души.

В кабинете Бонфлер заметил четыре продолговатых невысоких ящика и с испугом схватил Римера за рукав.

– Что это? – спросил он.

– Это? Пустяки. Из канцелярии принесли старые бумаги. Их будут завтра сортировать и ненужные сжигать.

– Но ведь днем их не было.

– Совершенно верно. Уезжая в канцелярию, князь предупредил меня, что принесут ящики. Их принесли перед самым отъездом князя на раут.

– Кто принес?

– Канцелярские сторожа.

– А не спрятались они сами где-нибудь?

– Я лично впускал и выпускал их, причем, конечно же, пересчитал их. Меня на такой штуке не проведешь.

– А вдруг в ящиках не бумаги?

– Давайте посмотрим.

Ример с Бонфлером подошли к ящикам. Крышки держались очень слабо. Внутри действительно были только бумаги. Ример запустил руку поглубже – ящики оказались вне подозрений.

– Ну, видите сами, что все ваши страхи напрасны, – сказал Ример. – За дело. – И он подошел к среднему шкафу, в который, как он видел, Кауниц положил портфель.

– Ну же, Гаусвальд, действуй, – приказал Бонфлер. Гаусвальд вздрогнул (он уже успел вздремнуть стоя), потер себе лоб и пошатываясь подошел к шкафу, достал из кармана ключ, дрожащей рукой всунул его в замочную скважину, нажал соответствующие рычаги, и дверца со звоном раскрылась.

– Вот портфель! – с торжеством воскликнул Ример, хватая портфель и запуская в него руки.

В этот момент дверцы четырех соседних шкафов с треском раскрылись, и оттуда выскочили четыре полицейских с пистолетами в одной руке и с саблей в другой. Двое подскочили к дверям, двое встали у открытого окна.

Все испуганно вскрикнули. Старый Гаусвальд со стоном схватился за сердце и рухнул на пол.

– Господа, что это значит? – спросил у полицейских Ример, быстро овладевший собой.

Один из полицейских, видимо, начальник, вместо ответа окинул говорившего ироническим взглядом, а затем отвернулся к окну и выстрелил. После этого, достав из-за пазухи второй пистолет, он сказал:

– Ни с места! Ваши штучки не пройдут.

– Но это явное недоразумение! – дрожа, воскликнул Бонфлер.

– Я тоже так думаю, – холодно ответил полицейский.

Через несколько минут дверь кабинета открылась и на пороге показался князь Кауниц, весело потиравший руки. За ним следовал многочисленный патруль.

– Так вот оно что, голубчики, – сказал Кауниц. – Попались, птички! Ну, погодите вы у меня!

– Ваша светлость, – заговорил Ример, – это просто недоразумение. Я сейчас все объясню вам. Мы…

– Молчать! Недоразумение? А Гехт – тоже недоразумение? Гехт час тому назад был арестован мною и допрошен. Он признался во всем: в ложном доносе на Лахнера, в посредничестве между вами и прусскими властями.

В комнату вошел патруль и окружил Бонфлера и Римера. Один из полицейских подошел к лежавшему на полу Гаусвальду и обратился к нему:

– Эй, старик! Нечего притворяться – не отвертишься. Вставай.

Однако Гаусвальд не отвечал.

Полицейский толкнул его ногой, затем нагнулся, потрогал пульс, заглянул в глаза и, отшатнувшись, вскрикнул:

– Ваша светлость. Старик мертв.

Гаусвальд умер от кровоизлияния в мозг.

XVII. По заслугам

Игривые лучи утреннего летнего солнца осторожно подбирались к окну небольшого домика, стоявшего невдалеке от Русдорферской пороховой башни, и шаловливо заглянули в окно. Они с удовольствием скользнули по нарядно убранным стенам и весело заиграли и раздробились на миллионы отсветов в хрустальных подвесках большой висячей лампы.

Конечно, слова «нарядно убранные комнаты» надо понимать очень относительно. Но и то сказать – солнце заглянуло не в какой-нибудь дворец или пышные палаты, а в скромный домик сборщика податей.

Положим, солнце не так требовательно, как люди, а потому оно сразу оценило безукоризненную чистоту и уют внутреннего убранства. Лишнего ничего не было, все обнаруживало простоту вкуса, но, как уже было сказано, все сверкало чистотой. Главным же, что придавало комнате нарядный вид, была масса цветов. Они стояли в изящных вазах посреди накрытого для кофе стола, украшали подзеркальник, надкаминную доску, гирляндами вились над окнами, скрещивались на потолке, спускались к висячей лампе, вензелями извивались по белоснежным стенам. Конечно, и цветы-то были самые скромные, полевые, но солнце недаром с удовольствием заглянуло в эту комнату: ведь полевые цветы – его любимые дети, взращенные не искусством человека, а только животворящим трепетом ласковых лучей…