К вечеру я починила все порванное и дырявое, прохожих внизу стало меньше, пес вертел головой, отыскивая желающих пройти мимо него, но улицы опустели.

Бедняга, пожалела я пса и взялась за сложенную на подоконник выглаженную бельевую стопу. Бедняга. По-моему, ты гениален, но тебе от этого только хуже.

Пес, подняв морду, смотрел в мое окно, не закрывавшееся с апреля по октябрь. Помедлив, я раздвинула цветы — теперь председатель собачьего жюри должен видеть меня вполне ясно.

Пудель, не отрывая взгляда от моего окна, встал на все лапы.

Нет, спохватилась я, я не могу! И виновато взглянула на бедного Туточку, который уже сполз со своей подстилки и протиснулся за помойное ведро — опять застеснялся, что живет. «Я не могу!» — послала я бедственный сигнал в окно.

Пудель возле рога изобилия сел, но продолжал смотреть. Он смотрел мне в глаза. Лучше бы ты отвернулся, подумала я. Пудель опустил голову и стал принюхиваться к чему-то, что обжорно выпирало из рога изобилия.

Ну вот, разволновалась я, будто нельзя было выгладить белье через неделю. Или вообще не гладить. И незачем было подтаскивать стол к этому идиотскому окну.

Я выудила Туточку из несчастного угла и взялась расчесывать шикарную гриву на ушах. Пекинес тяжко вздохнул и опять мне поверил.

Я подошла с ним к окну — наверное, чтобы вернуть на прежние места сдвинутые цветы. Или сообщить кому-то, что место около меня уже занято.

Эй, подумала я, глядя вниз, эй, если ты опять посмотришь…

Пудель внизу мгновенно вскочил. Колючки на отсутствующем хвосте попытались вильнуть.

Ты меня почти убедил, охотно сдалась я. Тебе осталось немного — убедить меня совсем.

Пес сорвался с места.

Хорошо, что я сварила куриные лапки, подумала я. И еще подумала, что надо найти миску поглубже. Я положила Туточку на коврик, и пекинес обреченно проводил мою спину двумя полнолуниями. Я видела его глаза, не оборачиваясь.

Я достала ножницы и несколько заброшенных расчесок, чтобы не оскорбить Туточку употреблением его персонального предмета. Хотя расчески могут и не понадобиться — в нашем доме восемь подъездов и девять этажей, никакой собачьей гениальности на это не хватит, лучше бы нормально выйти псу навстречу. Но меня тайно снедала своя корысть, и я, преодолевая презрение к самой себе, решила, что сегодня ничем больше не вмешаюсь, мне хотелось посмотреть, что выкинет ненормальный пудель. Что-то в его собачьей жизни сопряглось с моей жизнью.

За дверью раздался оглушительный ликующий лай.

Я с облегчением выпрямилась.

Иду, сказала я ему. Я уже иду.

Он перестал лаять. Он умолк. Должно быть, втягивал носом воздух сквозь дверную щель, сродняясь с запахом своего нового божественного хозяина.

* * *

Так вот: если в старухе можно заподозрить случайное сочетание моментов, то уж в пуделе…

Видимо, я все еще сомневаюсь, раз продолжаю себя убеждать.

* * *

Маленький Туточка безмолвно уступил место большому пуделю и наглядно обижается на мир из коридора. Я подхожу его погладить, а он смотрит снизу клипсовыми глазами. Клипсы влажнеют, на нижних веках скапливается по слезе. Туточка считает, что он опять не нужен, и моим словам не верит.

Я сижу перед телевизором. Подходит пудель и шлепает зажмурившегося пекинеса на мои тапочки.

Мы просто не замечаем, а это происходит с нами ежедневно: кто-то, доселе не знавший о нашем существовании и ничем, кроме случайного неблизкого соседства, с нами не связанный, вдруг вопросительно или недоуменно оборачивается на наш взгляд, а мы поспешно отворачиваемся, демонстрируя, что не имели в виду ничего особенного… Как он, стоя спиной, узнал, что на него смотрят? Почему кошка от кого-то стремглав бежит, а кому-то позволяет себя погладить, словно загодя знает о расположении или скрытом недоброжелательстве человека? Или просыпаешься утром в полной убежденности, что сегодня с тобой стрясется неприятность, и не очень-то ошибаешься. Я бессознательно затеваю уборку перед тем, как приходят незваные гости, а они удивляются, что у меня всегда чисто, и считают, что я мило шучу, когда говорю, что знала об их приходе. Один мой приятель, переставая моргать от непреходящего изумления, в двадцатый раз рассказывает, как возвращался из Ташкента, где был в командировке, и, уже зарегистрировав свой авиабилет, выходил на посадку, как вдруг развернулся в конце аквариумного туннеля и отказался от полета, потеряв совсем не лишние деньги, а самолет на середине пути развалился в воздухе. У нас на курсе была девица, ленинская стипендиатка, которая к экзаменам вызубривала единственный билет и вытаскивала именно его. На вопрос, как у нее получается, она отвечала: «Он на меня смотрит». А как мы по глазам определяем, лжет человек или нет, и не по глазам даже, а то ли кожей, то ли желудком: врешь! Как разнообразно ощущаем чужое молчание — смущение, недовольство, угрозу… Моя мать всегда знала точное время возвращения домой отца, считавшего себя свободным художником не только в живописи, и даже знала, в каком состоянии он вернется и что для такого случая поставить на стол: крепкий чай, помогавший протрезветь, или тройную порцию чего-нибудь мясного для пополнения удачно потраченной энергии, или даже графинчик водки, чтобы растворить возмущение чьей-то очередной подлостью.

Так чему же я удивляюсь? И перестаю моргать, как мой приятель, единственный из пассажиров трагического рейса продолжающий жить? Почему не сделать нормальный логический вывод, что человек, как и прочее, не исчерпывается своим биологическим телом, что мы имеем несколько иное строение, не поддающееся будничной фиксации, как имеет его и всё окружающее, и что мы плаваем в океане незнакомых структур, располагающихся по неведомым нам законам? Мир полон, мир должен быть неисчерпаемо полон бесконечными сопряжениями, время от времени проникающими в нашу невнимательную жизнь, и иногда мы способны с недоумением это отметить, а кто-то, наделенный более чутким восприятием, способен к такому сопряжению чаще других или всегда. Господи, да кто-то не может без ошибок воспроизвести и семь нот, а музыкант в симфоническом оркестре уловит единственный фальшивый звук, и мы с почтением считаем, что у него абсолютный слух. Но ведь любая собачонка абсолютнее, потому что слышит лучше, дальше и больше, а самый изысканный парфюмер с точки зрения насекомого, улавливающего на расстоянии километров присутствие единственной молекулы, — кто?.. Когда-то мы не знали ни радиоволн, ни рентгеновского и прочих излучений — они для нас не существовали, их не было, а теперь мы не без нахальства применяем их для своих нужд, — и кто же решится сказать, что современные открытия исчерпали мироздание? Но для того, кто не замечает, снова ничего нет.

* * *

Радио включилось на том месте, когда желающим рекомендовали посидеть несколько часов в темном помещении, чтобы увидеть свечение собственного пальца.

Семя упало на взрыхленную почву. Я распихала в кладовке старье, соорудила сиденье из мешка с давно заготовленной пряжей для сногсшибательного балахона, запаслась необходимым для функционирования организма и завесила флюоресцирующую дверь двумя байковыми одеялами.