— Слезай! — приказала она Марианне, подойдя к постели. Марианна взглянула непонимающе. — Хватит придуряться, кляча троянская, давай в ванную! Идти не можешь — ползи, не можешь ползти — перекатывать стану… Ну?!

Подруга, кряхтя и стеная, удерживая руками свои разбегающиеся беременные телеса, сползла с дивана, но округлившиеся, как колеса, подошвы ее не держали. Лушка сдернула с постели серую лоснящуюся простыню, расстелила около, велела сесть или лечь — что получится — и рывками дотянула беременную кучу до ванной.

— Ой, Лушенька… — шептала подруга. — Ой, кабы ты почаще приходила…

— Ага, держи карман! — отвечала Лушенька. — Нашла няньку… Мокни давай!

— Ну, иногда, Луш, ну хоть раз в месяц, мне раз в месяц вполне достаточно, ты не веришь, а я вправду…

— Мойся, где достанешь, у меня варево бежит!

Лушка, прикрутив газ, пошла перестилать постель. Под подушками шевелили антеннами неспешные тараканы, оборзели, что же они тут жрут… Она прихлопнула их тапочком, почему-то собрала и выкинула в форточку. И стала выгребать из углов небольшую городскую свалку, снова выносила мусор, снова мыла пол, поставила на огонь чайник и пошла чистить беременное тело там, где беременные руки не могли достать, и на простыне же, только уже отстиранной, доволокла тело обратно и, помогая себе коленом, как рычагом, перевалила подругу в свежую постель, после чего тщательно, заграждая себе мысли о только что виденном, вымылась сама и наконец почувствовала, что может дышать относительно свободно.

Лушка вошла в комнату с чайником.

Марианна покоилась на взбитых подушках, недвижно уставившись в потолок, и плакала. Неестественно крупные слезы, состоявшие будто не из воды, а из иной материи, скатывались по наволочке в недра постели.

Лушка молча поставила чайник, и пошла за тарелками с едой, и нарочно медлила на кухне, чувствуя и здесь покорное ожидание подруги и ее неуспешные усилия себя превозмочь. Лушке опять захотелось сбежать, могут же, в самом деле, у нее быть другие дела, конечно же, могут. И чтобы перестать думать об этом, она потащила еду к кровати, придвинула стол, все расставила и пригласила:

— Ешь…

Марианна торопливо закивала, смущенно напомнила:

— Мне немного… Я ведь отвыкла.

«Что же мне-то? — думала Лушка, стараясь не глядеть туда, где двигалось и употребляло пищу. — Я сделала, что могла, что очевидно, а дальше? Как мне выбраться отсюда и не спятить вместе с ней?»

— А ты чего не ешь? — спросила подруга, но от взгляда Лушки смутилась и осела, даже попыталась натянуть одеяло к подбородку. — Тогда, может, музычку поставим? — пробормотала она и, не дожидаясь ответа, дотянулась до транзистора, потрещала радиостанциями, выловила подходящее и сначала беременным лицом, потом пальцами, потом растекшимися по подушке плечами задвигалась под рваный ритм и, закрыв глаза, уплыла в свой мир, забыв о свалившейся с неба стирке и придушенных тараканах, о внезапной еде и откуда-то взявшемся человеке, которого звали вроде бы Лушкой и который вроде бы был другом.

* * *

Раньше она не замечала, в какой грязи утопает город. А может, этого раньше и не было, а началось, например, с Марианны: помойка перестала умещаться в ее квартире и выползла сначала на околодверные площадки и лестницы, на которых регулярно мочились мужики и кошки и испражнялись домашние собачонки. Лестницы сверху донизу засевались окурками и окаменевшими кусками неузнаваемой еды, и свежие плевки были небезопасны для жизни — на них можно было поскользнуться и загреметь вниз.

Она несколько раз оглянулась на удалявшийся девятиэтажный дом, в ней всё определеннее проступало ощущение, что она там что-то сделала не так или, может, не сделала вовсе; может быть, следовало вымыть не только квартиру подруги, но и общественную лестницу и прибрать прилегающую территорию. От этого наверняка стало бы удобнее жить, и не только тем, кто там постоянно ходит, но и Лушке, потому что в этих миазмах она обессилела и начинает забывать всё, что было в больнице, как будто прошло лет десять, так же она когда-то забыла то, что с ней случилось перед смертью бабки. Лушка подумала, что всё то, чем она вызывала у других такое изумление, больше в ней не присутствует или ушло столь глубоко, что Лушка его больше не слышит. Сейчас она напрасно звала бы бабку или сына, она не смогла бы их заметить, даже если бы они явились. Можно только надеяться, что происходящее с ней сейчас не результат случайности или ее собственной ошибки, что так надо великим организующим силам, надо, видимо, чтобы она научилась жить без нянек. И на свои превосходящие обычное способности она тоже вряд ли имеет право, во всяком случае, они предназначены не для нее самой. Нет никакого смысла говорить Марианне о точках, рождающих Бога, или великом дожизненном океане, ждущем вопроса от человека, — Марианну надо просто тереть мочалкой, а отцова молодуха поймет лишь тот язык, на котором говорит сама. И как бы Лушка могла сейчас отправиться на бабкину гору и пребывать там в единении с землей и небом, если небо проклинает Лушкин город пеплом, а отравленная земля издыхает под ногами прокаженных существ, которые перестали даже нормально рожать. Господи Боженька, каким же раем кажется недавний сумасшедший дом, как там было чисто и пространственно, и Время отзывалось на мои просьбы. Они были умнее меня, эти женщины, не желавшие возвращаться в свои разрозненные дома, которые давно не имеют свойства Дома и в которых уже нет стерегущих домовых.

Вот я в мире, вот я, Господи, — зачем я?

Все бывшее со мной сузилось до размеров щели, и если я не найду решения сыплющихся на меня задач, узкая щель замкнется, беспамятство обрушится на меня, как тьма, и когда еще Зовущая Мать окликнет меня снова…

Она стояла на каком-то пустыре и смотрела, как скатывается за сорный горизонт солнце, и когда верхний край его утонул за свалкой, Лушка ужаснулась, что униженный Царь не явится наутро, отказавшись работать для Марианны. Лушка торопливо развернулась и побежала обратно, скользя на хрупких лужах и запинаясь о бесконечные бутылки и вмерзший в лед мерзкий целлофан, она бежала и боялась опоздать и, перепрыгивая через несколько ступенек, взлетела наверх. Переводя дух, она распахнула дверь в квартиру Марианны, крикнула «это я!», налила в ведро кипятку, схватила тряпку и вышла на загаженную лестницу.

* * *

Ей показалось, что день истратился не совсем бессмысленно, сумерки избавили от дальнейших угрызений, и она уже спокойно вернулась к Марианне, накормила ее и себя минимальным ужином, совершила рейд по остаточным тараканам, снова зашла в комнату к достала из своего пакета Марьину тетрадь.

— Это что у тебя? — полюбопытствовала для разговора Марианна. — Конспекты?

— Что?.. Да. Конспекты.

— Учишься? — изумилась Марианна.

— Учусь, — кивнула Лушка.

— В высшем? — попытались округлиться глаза.

— В начальном, — сказала Лушка.

Она вернулась на завоеванную кухню, распахнула в весенний вечер окно и постояла, прислушиваясь. Тетрадь ожидающе тяготила руку, внутри этому ожиданию ничто больше не воспротивилось, и Лушка перевела взгляд на обложку. Там, перед типографски выделенными словами «Общая тетрадь», было шариковой ручкой дорисовано «Не».