– Почему не Регал? Разве его ребенок не подойдет?

– Нет. – Взгляд шута стал далеким. – Я совершенно уверен в этом, но не могу сказать почему. Просто, сколько б я ни прозревал будущее я не видел, чтобы у него были дети. Даже незаконные. Каждый раз он правил как последний Видящий и исчезал во тьме.

Дрожь охватила меня. Слишком странным он был, когда говорил о таких вещах. Но его загадочные слова напомнили мне еще об одном предмете для беспокойства.

– Были две женщины. Менестрель Старлинг и старуха паломница Кеттл. Они шли сюда. Кеттл говорила, что ищет Белого Пророка. Я и подумать не мог, что это ты. Ты что-нибудь слышал о них? Добрались они до Джампи?

Он медленно помотал головой:

– Никто не искал Белого Пророка с тех пор, как наступила зима. – Он помолчал, увидев волнение на моем лице. – Я, конечно, не могу сказать, что мне известно обо всех, кто приходит в Джампи. Но мне никто не говорил о такой паре. – Он неохотно добавил: – На путников часто нападают бандиты. Может быть, их… задержали.

Может быть, они мертвы. Они вернулись за мной, а я их бросил.

– Фитц?

– Со мной все хорошо. Шут, могу я попросить тебя об одной вещи?

– Мне уже не нравится твой тон. О чем ты хочешь попросить?

– Никому не говори, что я здесь. Никому не говори, что я жив, хотя бы пока.

Он вздохнул:

– Даже Кетриккен? Чтобы сказать ей о Верити?

– Шут, то, что я должен сделать, мне придется делать в одиночку. Я не хочу пробуждать в ней напрасных надежд. Один раз она уже пережила сообщение о его смерти. Если я найду его, у нас будет достаточно времени, чтобы я мог вернуться по-настоящему. Я знаю, что прошу многого. Но пусть я останусь незнакомцем, которого ты выхаживаешь. Позже мне понадобится твоя помощь, чтобы достать одну старую карту из библиотеки Джампи. А когда я отправлюсь в путь, я пойду один. Это путешествие из тех, которые лучше не афишировать. – Я отвел глаза и добавил: – Оставь Фитца Чивэла мертвым. Так будет лучше.

– Но ты, конечно, захочешь увидеть хотя бы Чейда? – недоверчиво спросил он.

– Даже Чейд не должен знать, что я жив. – Я помолчал, прикидывая, что больше рассердит старого убийцу: то, что я пытался убить Регала, хотя он запретил мне это, или то, что я плохо выполнил эту работу. – Даже Чейд. – Я следил за шутом и увидел в его глазах неохотное согласие. Он снова вздохнул:

– Не могу сказать, что полностью согласен с тобой. Но я никому не скажу, кто ты на самом деле. – Он усмехнулся.

Разговор иссяк. Бутылка с бренди опустела. Мы молчали, пьяно уставившись друг на друга. Бренди и лихорадка сжигали меня. Я так много должен был обдумать и так мало мог сделать. Если я лежал тихо, боль в моей спине только пульсировала в такт биению моего сердца.

– Очень плохо, что тебе не удалось убить Регала, – внезапно заметил шут.

– Знаю. Я пытался. Как убийца и конспиратор я полностью провалился.

Он пожал плечами:

– Ты никогда не был особенно силен в этом, знаешь ли. В тебе всегда была непобедимая наивность, как будто ты никогда по-настоящему не верил в зло. Это мне больше всего в тебе нравилось. – Шут слегка покачнулся, но быстро обрел равновесие. – Этого мне больше всего не хватало, когда ты был мертв.

Я глупо улыбнулся:

– А я-то думал, что тебе не хватало моей неземной красоты.

Некоторое время шут просто смотрел на меня, потом отвел взгляд и заговорил тише:

– Нечестно. Будь я тогда в себе, я никогда бы не произнес эти слова вслух. И все же. Ах, Фитц… – Он ласково посмотрел на меня и покачал головой. Он заговорил без насмешки и показался мне почти чужим: – Может быть, дело было в том, что ты так мало обращал на это внимания. В отличие от Регала. Он красивый человек, но слишком хорошо это знает. Ты никогда не увидишь его с растрепанными волосами или покрасневшими на ветру щеками.

Мгновение я чувствовал себя немного не в своей тарелке.

Потом сказал:

– Или со стрелой в спине, и это еще обиднее. – И мы оба залились дурацким смехом, который понятен только пьяным. Это разбудило боль. Теперь она была острее, чем раньше, и несколько секунд я хватал ртом воздух, пытаясь прийти в себя. Шут встал, держась на ногах тверже, чем я мог предположить, снял с моей спины влажный мешочек и заменил его другим, неприятно теплым, из горшка на очаге. Сделав это, он вернулся и снова сел рядом со мной. Он посмотрел прямо на меня. В его желтых глазах так же трудно было что-то прочесть, как и тогда, когда они были бесцветными. Он положил длинную прохладную ладонь мне на щеку и отбросил волосы с моего лба.

– Завтра, – сказал он мне мрачно, – мы снова станем самими собой. Шутом и бастардом. Или Белым Пророком и Изменяющим. Мы должны взять эти жизни, как бы мало они нам ни нравились, и принять предназначенную нам судьбу. Но здесь, сейчас, только между нами двумя и только потому, что я это я, а ты это ты, я скажу вот что. Я рад, рад, что ты жив. Каждый глоток воздуха, который ты делаешь, идет и в мои легкие. И уж если должен быть другой человек, с которым связана моя судьба, я рад, что это ты.

Он наклонился вперед и на мгновение прижался лбом к моему лбу. Потом тяжело вздохнул и выпрямился.

– Спи, мальчик, – сказал он, искусно подражая голосу Чейда. – Завтра настанет рано. А у нас есть дело, – он нервно рассмеялся, – мы должны спасти мир, я и ты.

Можно сказать, что дипломатия – это прежде всего искусство манипулирования тайнами. К чему могут прийти любые переговоры, если нет секретов, которыми можно поделиться, а можно и попридержать их? Это истина для брачного договора и для торгового соглашения между королевствами. Каждая сторона точно знает, что она может уступить другой стороне, чтобы достичь желаемого результата; и это манипулирование тайным знанием позволяет совершать величайшие сделки. Нет рода человеческой деятельности, в котором тайны не играли бы своей роли, будь то карточная игра или продажа коровы. Король Шрюд любил говорить, что нет большей выгоды, чем знать секрет врага, который, по его мнению, вам неизвестен. Возможно, так оно и есть.

Дни, которые последовали за этим, были для меня не днями, а короткими периодами бодрствования, перемежаемыми тяжелым лихорадочным сном. Казалось, разговор с шутом исчерпал последние резервы или я наконец почувствовал себя в относительной безопасности и сдался своей болезни. Может быть, и то и другое. Я лежал в кровати у очага и чувствовал себя вялым и несчастным, когда вообще что-нибудь чувствовал. До меня доносились отголоски каких-то разговоров. Я прислушивался и ускользал, погружаясь в собственное беспокойство, но постоянно, как барабан, бьющий в такт моей боли, звучало «иди ко мне, иди ко мне» моего короля. Другие звуки появлялись и исчезали в лихорадочной дымке, но его голос не умолкал.