— Как доставить? Поездом. Колесами. Железными, — провозгласил атаман гневно, удивляясь, что Меркулов не понимает таких простых вещей. — Об этом я позабочусь сам. Лично. Мне нужны продукты и фураж, а доставку их в Гродеково я обеспечу. Понятно? — Атаман ударил ладонью по столу, отбил ритм: — О-бе-спе-чу!

— Та, та. — Полковник Гоми словно проснулся. — Люти в Кротеково не толшны колотать.

— Вы пропустите транспорт с провиантом через свои порядки? — спросил у него Меркулов.

— Пропущу.

— Ладно, — Меркулов хлопнул ладонью па колену, — я распоряжусь, чтобы завтра вам выделили продукты. Запиши, — он, не оборачиваясь, показал пальцем вверх, на секретаря, стоявшего за его спиной с блокнотом в руке, — выделить фураж и провиант генералам э-э-э...

— Глебову и Савельеву, — подсказал Семенов.

— Так и запиши.

Но назавтра произошел сбой. То ли секретарь не то и не так записал, то ли фамилии генералов были неверно переданы по местной морзянке, то ли Меркулов решил отобрать свое обещание назад, но когда восемь грузовиков, выбивая из выхлопных труб вонючие сизые кольца дыма, подкатили к интендантским складам, вырытым в сопках, их встретили солдаты с пулеметами, в которые были заправлены патронные ленты.

— Тю-тю-тю! — заломил папаху на затылок командовавший продуктовым десантом полковник Глазков, чей мундир был украшен тремя орденами, в том числе и Святого Георгия, высшего среди офицерских орденов, неспешно расстегнул большую кожаную кобуру на поясе. — Вот так теплая встреча! Оч-чень достойная. В русском духе — с пулеметами! — Глазков выпрыгнул из кабины, иронически подбоченился, глядя на пулеметчиков. — А начальство у вас есть, господа хорошие?

— Так точно, — довольно стройно ответили солдаты, — есть!

— Пригласите-ка ко мне!

— Не велено, — отозвался один из пулеметчиков — первый номер, скорчившийся за щитком «максима», — не дозволено.

— А если я тебе сейчас пулю в лоб всажу, как ты к этому отнесешься? — веселым тоном спросил Глазков. — А? Велено это или не велено? Дозволено или не дозволено?

Пулеметчик молчал. Морщил лоб и молчал.

— Туго соображаешь, дядя, медленно, — сказал Глазков и выдернул из кобуры тяжелый, с длинным потертым стволом, — оружие не раз побывало в деле — наган. — А ведь я так и сделаю, если ты сейчас не позовешь караульного начальника.

То, что полковник не боялся пулеметов, подействовало — боевой мужик. Да и грудь у него блестела от орденов, будто хорошо начищенный тульский самовар. Вскоре из новенького дощаника, стоявшего между двумя складскими штольнями, вышел прапорщик-бурят, кривоногий, плосколицый — так же, как и полковник, орденоносец: на груди прапорщика болтались два солдатских креста на мягких лентах. Подойдя к полковнику, он отдал честь и проговорил виновато:

— Не велено вам отпускать продукты и фураж, господин полковник.

— Как не велено? Кем не велено?

— На этот счет у меня есть бумага.

— Покажите!

— Показать не могу, господин полковник, — твердо произнес бурят. — Я солдат и выполняю приказ. Будет приказ отпустить — тут же отпущу вам провиант. С большой радостью, — добавил он.

— Кто хоть подписал бумагу-то? — спросил Глазков, засовывая наган в кобуру.

— И этого сказать не могу. — Бурят замялся, оглянулся на солдат, вздохнул. — Распоряжение пришло сверху, из меркуловской канцелярии.

Прапорщик был из каппелевцев, а у них дисциплина всегда находилась на первом месте, и если он сказал «нет», то на этом будет стоять до конца. Даже если в него будут стрелять.

— Жаль, прапорщик, — с огорчением произнес Глазков, голос у него сел едва ли не до шепота, — у нас люди голодают, ремни уже начали есть. Гужи, упряжь, уздечки... Э-эх!

Прапорщик опустил голову, переступил с ноги на ногу разбитыми сапогами — он, находясь при складах, мог бы подобрать себе обувь получше, но не делал этого, — проговорил виновато:

— Извините, господин полковник. Помочь ничем не могу.

Через двадцать минут о случившемся доложили атаману.

Тот от ярости даже голос потерял, из его глотки начал вырываться какой-то шипящий птичий клекот, лицо побурело, несколько минут он впустую рубил кулаком воздух, потом неожиданно обвял и сел в кресло. Молчал минут пять, приходя в себя, обводя глазами каюту, жалкое ее убранство, ловя зрачками свет, отражающийся от воды и проникающий в иллюминатор. Таскин выпроводил всех из каюты и остался с атаманом один.

Семенов знал, что голод обладает способностью наваливаться на людей стремительно: еще сегодня было вроде бы ничего, а завтра люди уже начинают есть кожаную упряжь, и не только ее — вяленая всырую кожа, так называемая сыромятина, быстро становится лакомством, — варят супы из крапивы и конского щавеля, перелопачивают брошенные огороды, извлекая прошлогоднюю картошку, побираются на станции, клянча у поездных бригад кусок хлеба, — все это, увы, было. Голод не миновал и Хабаровска, куда Семенов также собрался идти. Там пайка хлеба стоит целое состояние, люди за буханку хлеба отдают гарнитуры красного дерева, золотые кольца, за мешок муки расплачиваются бриллиантами и перстнями с изумрудами. Страшен лик голода, беззуб, отвратителен, злобен, голодные люди превращаются в нелюдей, очень быстро падают духом и телом. Все это атаман Семенов знал, но помочь ничем не мог. Впрочем, в Хабаровске помощи от него не ждали, там что атамана Семенова, что атамана Калмыкова[84] знали хорошо: оба сумели оставить на хабаровской земле недобрый след.

— Бог покарает Меркуловых, — наконец произнес атаман. — А эта гнида заморская в кожаных крагах, — атаман хлопнул ладонью себя по ноге, по хромовому сапогу, — Гоми этот, вместо того чтобы помочь, только цидульки строчит да козью морду с обиженным выражением делает... Тьфу! Бог русского человека в обиду не даст, покарает и эту гниду. — Он почувствовал, что у него начал спекаться от внезапно навалившегося жара рот, язык прилип к небу, и попросил хрипло: — Таскин, дай воды!

— Может, чего-нибудь покрепче?

— Воды!

Во всей этой истории имелась одна пикантная деталь: атаман договорился о выдаче провианта и фуража со Спиридоном Дионисьевичем, а отказал Николай Дионисьевич.

В своих записках атаман отметил следующее: «4 июня состоялось мое совещание с С.Д. Меркуловым на «Киодо-Мару», на котором мы решили обсудить политическое положение и найти свободно приемлемый выход из создавшегося тупика. Совещание это закончилось новым обострением наших взаимоотношений, ввиду того что С.Д. Меркулов продолжал настаивать на прекращении мною борьбы с большевиками, заявляя, что если я отстранюсь от активной деятельности, то и красные не смогут, при наличии иностранных штыков, уничтожить его правительство. В свою очередь я пытался уверить Меркулова, что, во-первых, никакого займа от Японии в 12 миллионов йен он не получит; во-вторых, большевики никогда не согласятся на сохранение в Приморье какой-то меркуловской вотчины и, в-третьих, прежде, чем последний солдат иностранной армии покинет Приморье, возглавляемое им правительство перестанет существовать. Главное же, на что я упирал, это тяжесть ответственности, которую взял да себя Меркулов, помешав мне и армии выполнить свой долг перед родиной, продолжая вооруженную борьбу с коминтерном до конца.