— Сдается мне, что это не так, не ради пикничка господин капитан интересуется катером, — сомневающимся тоном произнес шпик и, неожиданно проворно сунув руку за пазуху, выдернул оттуда «бульдог» — короткоствольный, до тусклоты вытертый револьвер. — Сдается мне, что господин капитан должен посетить одно заведение.

— Какое же? — холодно спросил Авдалович, усмехнулся неожиданно: — С шампанским и заливными поросятами?

— Ага, с шампанским, — довольно рассмеялся шпик, шутка ему понравилась, — а ресторанчик этот милый называется контрразведкой.

Шпик снова засмеялся, но в следующий миг смех у него сплющился в горле — Авдалович коротко, без размаха, в печатал свой кулак шпику в живот, потом всадил второй кулак.

Револьвер вылетел у шпика из руки и шлепнулся на настил. Авдалович ударил шпика в третий раз — в самый верх живота, в разъем грудной клетки.

Шпик захлебнулся воздухом, захрипел сильнее и рухнул с настила в воду. Авдалович спокойно подобрал «бульдог», разъял ствол, крутнул барабан, словно собирался пересчитать оставшиеся патроны. Патронов оказалось мало, половина положенного, он выколупнул их из гнезд, швырнул в воду. Револьвер же бросил на настил — не то ведь за потерю казенного имущества этого бакенбардистого взгреют в его шпиковском околотке за милую душу. Хотя шпик, ей-богу, ни в чем не виноват.

Тем временем шпик сумел протолкнуть болевую пробку, мешавшую ему дышать, онемение прошло, и он энергично зашлепал руками по воде, заорал сипло, дырявым голосом:

— Гхы-ы-ы! Тону-у!

— Помоги ему, — приказал Авдалович сторожу, — не то ведь действительно утонет.

Сторож проворно сдернул со стенки своей хлипкой избушки багор, подал кривой, турецким полумесяцем загнутый конец шпику:

— Держись, родимый!

Когда шпик наконец выбрался на настил и отплевался теплой, вонючей от бензиновых сбросов и отходов мазута водой, Авдаловича и след простыл.

Лишь чайки, хрипло гогоча, будто смеясь над незадачливым шпиком, кружились в каком-то странном хороводе над лодочной станцией, надеясь получить от находящихся здесь людей еду, но еды не было, и они продолжали горласто хрипеть и кружиться над причалом, похожие на больших, белых, очень злых ворон.

На станцию Океанская Авдаловичу пришлось ехать на поезде. Он хотел взять мотор и прокатиться с шиком, с ветром, как и положено блестящему боевому офицеру, ловя восхищенные взгляды дам, но владельцы моторов, несмотря на то что капитан предлагал повышенную плату, в Океанскую ехать отказывались наотрез, ссылались на плохую дорогу.

Пришлось ехать па чумазом, задымленном и закопченном до самых колес куцем поезде, состоявшем всего из трех вагонов — поезд этот развозил работяг из ремонтного депо и слесарных мастерских, живущих в пригороде, голосистых торговок и прочий несановный люд... С другой стороны, может быть, и хорошо, что в Океанскую капитан поехал на поезде. Так он был менее заметен.

Берег в Океанской был пестр от народа — владельцы катеров, в большинстве своем наряженные в капитанскую форму, со шкиперскими бородками и трубками, собирались в кучки и последними словам ругали братьев Меркуловых.

Во Владивостоке у них простоев не было, заказы шли один другим — больше всего от путейских инженеров, желающих покатать по морю своих барышень либо сгороднть на безлюдном острове пикничок; невозможно было отбиться и от молодых людей, купеческих сынков, выстраивающихся за катерами в очередь, а тут — на тебе, подарочек: дикое распоряжение местного правительства. И не подчиниться нельзя — мигом конфискуют «плавсредство».

Авдаловичу сразу все стало понятно.

К нему кинулось сразу несколько человек.

— Чего желаете, господин хороший? Катерок с каютой, отделанной красным деревом? Двухмоторную шаланду для незабываемого интима? В шаланде — стол на двенадцать человек и шесть изолированных кают. Или, может, хотите покататься на яхте под парусами?

— Стоп-стоп-стоп! — Авдалович поднял руку. — Что тут было сказано насчет шаланды с каютами для незабываемого интима? Где эта шаланда? Можно посмотреть?

Шаланда Авдаловичу не приглянулась — плавучий вертеп, насквозь пропитанный запахом пота, с облезлыми диванами в каютах. На стеклах иллюминаторов были видны следы давленых мух — он медленно покачал головой:

— Нет, шаланда не годится.

— Почему-у? — изумленно округлил глаза владелец шаланды — лысый толстяк с лиловыми губами. — Всем годится, а вашему благородию не годится... Почему?

— Эта шаланда — для того, чтобы вывозить в море кокоток, а я хочу вывезти серьезных барышень. — Кто следующий? — Авдалович выдернул из кармана кипенно-белый платок, вытер им пальцы — после посещения шаланды хотелось не только вытереть пальцы — вымыть руки.

Он остановился на шестом катере — прочном, с хорошим ходом, приземистом суденышке, мачта которого была украшена полосатым георгиевским флажком.

Владелец катера — георгиевский кавалер, на груди у него побренькивали две серебряные медали и крест, — понравился Авдаловичу. В капитане, как и в самом катере, очень важно было не ошибиться.

Катер соответствовал облику хозяина — был ухоженным, окрашен скромно — ни одного броского пятна — то самое, что надо...

С достоинством приняв, аванс — несколько золотых монет, — капитан молча глянул на Авдаловича.

— Будьте готовы к пикнику, — сказал ему Авдалович, — седьмого, восьмого и девятого июня, — это были дни, когда через Надеждиискую должна проходить Забайкальская бригада и несколько батальонов Маньчжурской дивизии. — В один из этих дней мы и выйдем в море.

— Куда конкретно?

— Скажу позже. Думаю — на один из безлюдных островов. У вас есть на примете такие?

— Есть.

— Если ваш остров окажется лучше — поплывем на него, если лучше будет мой остров — пойдем на мой остров.

Лицо георгиевского кавалера тронула скупая улыбка: заказчик ему, в свою очередь, тоже понравился.

— Я чувствую, полковник, вы на операции с атаманом Семеновым либо погоны потеряете, либо орден получите, — мрачно проговорил младший Меркулов, вызвав к себе фон Ваха. Дальневосточное правительство, чтобы укрепить свою власть и показать народу, что будет править серьезно и долго, решило учредить свои ордена. На один из таких орденов и намекал Николай Дионисьевич. — Либо — либо...

Фон Вах молчал, а Меркулов распалялся все круче, голос его делался все громче. Наконец он перестал говорить, махнул на полковника рукой, словно хотел выставить его из кабинета, и тяжело, по-стариковски захрустев костями, опустился в кресло.

— В общем, я все сказал, полковник. Столько у нас народа, столько штыков и сабель, а с одним бурдюком, по самую пробку налитым прокисшим вином, справиться не можем...

— Но бурдюк этот — Семенов, ваше высокопревосходительство, — осторожно напомнил фон Вах.