Иронизируя над собой, он был невесел. Напротив, даже зол.

Борисяк сидел пока молча, в разговор не вступая.

— Ешьте! — сказал ему князь. — За столом бастовать не надо!

— Ешьте и не молчите, чего вы ждете? — спросил его генерал.

— Жду, — усмехнулся Борисяк.

— Но, — настоял инженер-генерал, — ведь наш губернатор не серый волк из темного леса, он же человек либеральных понятий. Вы, сударь, большевик, а я — никто, лишь придерживаюсь социальных воззрений… Говорите смелее!

Ходили вокруг да около, даже о погоде поговорили. Но никто не хотел первым произнести этого слова, хотя оно уже срывалось с кончика языка каждого.

— Если угодно, — сдался Борисяк, — то я жду решения Совета…

— Это отговорка, — произнес Аннинский. — Вы и без решения Совета хорошо знаете, что нам не обойтись без милиции!

Все вздохнули с облегчением. Это слово — милиция— было наконец произнесено. Спасибо генералу!

— Чего бояться? — говорил Аннинский убедительно. — Во все времена у всех народов, при трудном положении страны, всегда созывалась милиция по принципу народного ополчения.

— Тем более, — вставил Борисяк к месту, — во многих губерниях она уже создана. Только мы, уренские, отстаем, как всегда…

Сергей Яковлевич выпил, закусил, сказал:

— Ждете теперь меня, господа? Что я скажу, как губернатор?

— Безусловно.

— Создание народной милиции потянет за собой и вопрос о ее вооружении… Не лучше ли обратиться прямо к армии?

— Я не желал бы, — ответил Аннинский, — муссировать этот вопрос с полковником Алябьевым, по причинам, вам вполне понятным. Но, — генерал глянул на князя, — мне кажется, что здесь дозволено вам, губернатор, отогнуть сукно своего стола, дабы извлечь наружу закон о праве губернатора вводить военное положение.

Сергей Яковлевич долго соображал.

— Полсотни… хватит? — спросил у Борисяка.

— Еще столько. Совет вырабатывает требование на сто винтовок.

— Надеюсь, оружие будет роздано вне партийных интересов?

— Партийные, князь, в своих интересах давно вооружены!

Семен Романович пил чай с блюдечка, по-крестьянски.

— Как вы намерены провести все это, князь?

— Очень просто, — ответил Мышецкий. — Ничего не скрывая от его величества. Зачем мне прятаться? Я здесь в Уренске хозяин и всегда могу дать ответ, как воевода перед царем…

Сообщение об этом появилось в суворинской газете «Новое время»: оружие, писалось в статье, получили социал-демократы. Оружие казенное, которого так не хватало в Манчьжурии, когда надобно было бить японцев. А вот для социал-демократов оружие нашлось! Уважаемые читатели, делайте выводы сами, как умеете…

Мышецкий честно отбил по телеграфу депешу в министерство:

«…я решил выдать сто ружей рабочей партии Совета, созданного в Уренске для помощи проведения в жизнь основ манифеста его величества, и народная милиция, в отступление от прочих партийных принципов, воспользуется оружием только для устранения беспорядков, и ни в каких иных целях…»

Дурново, никак не комментируя, положил при очередном докладе эту телеграмму на стол царя; Николай молча наложил резолюцию:

ОТКАЗЫВАЮСЬ ВЕРИТЬ ЭТОМУ НЕВЕРОЯТНОМУ И ГЛУПЕЙШЕМУ ИЗВЕСТИЮ, ЧРЕВАТОМУ ПОСЛЕДСТВИЯМИ. НИКОЛАЙ[13].

Телеграф отстукал в Уренск на имя губернатора: «На вашем всеподданнейшем доношении его величеству было благоугодно собственноручно начертать: отказываюсь верить…»

Мышецкий был оскорблен:

— Двенадцать убитых и столько раненых? И мне благоугодно отказываются верить? Мое решение называют глупейшим? А где же их решения — мудрейшие? Что-то я давно их не видывал, хотя второй год сижу за этим столом — как губернатор…

Огурцов уговаривал князя успокоиться:

— Князь! Да с кем вы спорите? Плетью ведь обуха не перешибешь. Ну, роздали ружья — и ладно. Не вам же стрелять из них! А вот революция закончится, скажем: эй, вы там, верните, что брали…

Но Мышецкий был сильно задет за живое, и в нем проснулся вдруг Рюрикович, ведущий себя от славных князей Черниговских. Все встало на дыбы — и Таруса, на которой княжили предки, и два видных посла в роде, и пение стрел в далеких битвах, ощетинились кольями палисады старинных имений, где сидели, как в крепости, и разбой и раскол — тоже…

— Его величество только государь император, он только русский дворянин, но — не князь! Скоро выйдет в свет моя генеалогия, и любому дураку станет видно, что мой род древнее рода Романовых-Кошкиных-Захарьиных! Что мы наблюдаем, Огурцов: дворянин Николай Романов оскорбил князя Сергея Мышецкого…

Этот случай довершил полный отрыв губернской власти от ведикоимперской метрополии. Хватаясь за манифест от 17 октября, Сергей Яковлевич явно саботировал распоряжение министерства.

Власть в Уренске, по сути дела, давно уже перешла к Совету.

То серьезно, то в насмешку все чаще раздавались голоса.

— Президент… наш президент! — и показывали на губернатора.

В таких случаях Сергей Яковлевич разумно отвечал:

— Не надо говорить глупостей, господа. Я не президент Уренской республики, я губернатор Уренской области…

Вдоль полотна Великой Сибирской магистрали, как грибы под хорошим дождичком, вырастали странные и бурные республики — Читинская, Красноярская; появилась теперь и Уренская…

Впрочем, будем же объективны и справедливы: князь Сергей Яковлевич Мышецкий, губернатор уренский, не был одинок.

Вологодский губернатор Лодыженский тоже стоял в Вологде на страже «свобод», дарованных манифестом, и не исполнял приказов с этим манифестом.

Кутаисский губернатор Старосельский не верил вообще ни в какие манифесты, безоговорочно примкнув к революции, и его Кутаис был ядром вооруженной борьбы на Кавказе.

Туркестанский вице-губернатор Наливкин заявил открыто, что он «имеет честь принадлежать к социал-демократической фракции».

Старосельский в Кутаисе, а Наливкин в Ташкенте действовали в революции сознательно, как люда убежденные. Но зато ни Лодыженский в Вологде, ни князь Мышецкий в Уренске социал-демократами никогда не были.

В министерстве их обоих называли просто:

— Белые вороны… отбились от стаи!

…«Дни свободы» подходили к концу.

От степной столицы Тургая до богоспасаемого града Уренска даже по прямой набежит верст триста с гаком. Снежные заносы берегут под сугробами звончайшие рельсы. Тихо и безлюдно вокруг, лишь дымится в степи одинокая юрта кочевого киргиза. А где-то Москва… где-то, как сон, Петербург, — весь этот сверкающий и грохочущий мир отброшен вдаль и потерян, кажется, навсегда.