Борисяк на просьбу князя ответил так:

— Забастовка имеет свои законы, Сергей Яковлевич! Пока Москва держится на баррикадах, мы не выпустим из Уренска ни одного поезда и ни одного не примем на своих путях.

— Вы разночинец, Савва Кириллович, и вам не понять нужды дворянской. А дворянам претит подобное положение в городе… Да вы посмотрите на Петербург! — воскликнул князь, и оба они невольно поглядели на карту, висевшую на стене. — Вы же видите, Савва Кириллович? Петербург не поддержал Москвы — там поезда ходят… А пролетарии Питера все же не чета нашим деповским! Уступите!

— Уступить Питеру — значит уступить мнению меньшевиков.

— Ах, но мне-то какое до этого дело? Все эти беки, меки, энсы, эсдеки… Неужели не надоело? Дайте гражданам России ездить, куда они хотят. Сначала их давили справа, теперь давите вы слева! В чем разница? Откуда ни давят, но все равно давят… И я не так понимаю, Савва Кириллович, истинную демократию.

— Дело в том, князь, — ответил Борисяк, — что о демократии говорить рано. Идет борьба, и эта борьба должна привести нас к новой форме диктатуры — диктатуре пролетариата.

— Диктатура? — вскочил Мышецкий. — Ну, милый господин большевик, мне весьма печально, что вы стали думать вроде Трепова…

— Трепов — диктатура монархии! — огрызнулся Борисяк.

— А диктатура пролетариата — чем лучше?

— Она будет выражать подлинные желания народа.

— Сильно сомневаюсь, — сказал Мышецкий. — И вынужден заявить: если ваш Совет тоже выражает в своем лице диктатуру пролетариата, то я — при всей своей ненависти к диктаторам — разгоню вас всех к чертовой матери!

— Прежде чем вы доберетесь до Совета, — ответил Борисяк, — вам предстоит к чертовой матери разрушить наши баррикады. Совет не уволить вам по «третьему» пункту!..

После этого спора явился Дремлюга, понюхал воздух.

— Чем вы взволнованы, ваше сиятельство? — Жандарм понял, что палочка «свобод» уже хрустнула, но ломать ее дальше на колене не стоит: сама переломится — всему есть срок.

— Извольте противостоять, — неопределенно ответил князь.

— Князь, — начал Дремлюга дружелюбно, — вы слишком горячий сторонник манифеста от семнадцатого октября, но там ничего не сказано, что право частной собственности в России отменяется. Однако оно уже подорвано в нашей губернии… вот такими бомбами! — Дремлюга положил перед губернатором красивую жестянку из-под монпансье. — Обывателю угрожают, требуя, чтобы принес деньги. Столько-то и туда-то! В случае отказа — рвут. И уже немало раненых; дети и женщины страдают первыми. Неповинные душеньки, ваше сиятельство!

— А куда смотрит полиция? — спросил Мышецкий рассеянно.

— Князь! Не вы ли заменили полицию милицией?..

— Однако этим должна заняться именно полиция.

— Но она же разоружена, князь.

— Кем?

— Милицией!

— Ну, пусть тогда вмешается милиция.

— Но милиция, князь, ни мне, ни вам не подчиняется…

Получался заколдованный круг, из которого, кажется, никогда не выбраться. Сергей Яковлевич был столь зол на себя и на всех, что, забыв о страхе, перекинул бомбу на колени жандарма:

— Держите! Зачем она мне?

— Осторожнее, князь, — побледнел Дремлюга, — она щелкает.

— Не все ли равно, когда взлететь… Блажен, кто вовремя уходит. И еще раз говорю: блажен, кто вовремя уходит. Вот я не сумел уйти вовремя… Хорошо, Антон Петрович, я обо всем подумаю. Кто последний в Уренске получил угрозу?

— Троицын, а Веденяпина уже вычистили, как и прочих.

— По скольку берут эксы в один раз?

— Разно: от пятисот и выше. Меньше дадут — не обидятся…

— Мы запутались, — вдруг сказал Мышецкий, — мы запутались, блуждая между разбоем и расколом… Впрочем, капитан, это к вам не относится. Это касается только нас — князей Мышецких!

Между тем Савва Борисяк после разговора с губернатором вернулся в Совет, который теперь, не имея своего угла в Народном доме, собирался на частных квартирах. Сейчас — у Казимира…

— Ну, что, Савва? — спросил его Казимир в сенях.

— Неважно, — угрюмо ответил Борисяк.

— Князь?

— Он…

Казимир поскреб пальцами небритую щеку, сказал:

— Помнишь наш первый разговор в Запереченске? Я тогда…

— Погоди, — перебил его Савва. — Ты думаешь, Казя, и после революции таких Мышецких не будет? А куда они денутся? Всех не перевешаешь. Будут! Будут… их надо учитывать тоже. Мир не состоит из одних большевиков.

— А — смысл? — спросил Казимир.

— Наш воевода так часто говорит о том, что верит манифесту царя, что я стал уже сомневаться — верит ли? Еще неизвестно, куда повернет князь от манифеста: влево или вправо? Не пойму я его теперь: вроде бы — кадет, а вроде бы непохоже.

— Скорее — октябрист, — намекнул Казимир.

— Нет. Эти готовы кровью затопить Россию, а наш крови сторонится. Случайно вот убили технолога возле гимназии, так он даже и вспомнить об этом боится…

Собрались члены Совета, пришел и Ениколопов, блистая золоченым набалдашником трости. Сложные отношения были у Борисяка с этим господином: Боря Потоцкий рассказывал все, про Запереченск тоже не утаил (парень честный). Между Ениколоповым и Саввой Кирилловичем состоялся потом такой разговор:

— Не хватит ли, — сказал Борисяк, — любоваться вам своим отражением в революции, как в зеркале?..

Ениколопов без тени смущения, бравируя хладнокровием, выслушал все угрозы Борисяка и ответил так:

— Пусть рассудит история: кто больше сделал для подрыва проклятого строя — я с бомбами и эксами или вы с речами лубочного зазывалы? Да, я не скрою: наша партия, как и ваша, нуждается в средствах. Только вы, большевики, собираете их по копейке членскими взносами с рабочих, и без того нищих, а мы берем их у самой буржуазии. Вот подите теперь и заявите это в Совете…

С опаской жил Борисяк это время! Его ждала пуля в спину не только от Извекова. И такой Вадим Аркадьевич пустит — не пожалеет. «Ладно, — решил, — к смерти давно готовы…»

— Что в Москве? — начал Борисяк с вопроса. — Москва как?

— Держится.

— Питер?

— Сдает. Там восстания не будет, и — конец стачке!

— Плохо! — вздохнул Борисяк.

— Не надо! — сказала Корево. — Не надо было Москве браться за оружие. Восстание преждевременно. Все, чего мы достигли в стачечном движении, могли бы достичь легально с трибуны думы!

Прапорщик Беллаш схватился за виски:

— Галя! О чем вы говорите?

— Да, — продолжала акушерка. — А забастовку надо сворачивать. Люди голодают… пора думать о детях. Революция кончилась, начинается реакция, и пора говорить о переходе в подполье… Разве я не права?