— Выпейте, это Артур, оно поможет вам уснуть.

Значит, Лаура уже вернулась! Как она добра к нему! Поднявшись на локте, он выпил принесённую ею чашку горячего бульона. Лаура сидела подле него на краю кровати, и от её присутствия все в этой тихой комнате стало как-то реальнее. Её руки, державшие перед ним поднос, были белы и нежны. Артур раньше был невысокого мнения о Лауре, не особенно любил её. Теперь же он был подавлен её добротой. Он вдруг заплакал от благодарности:

— К чему вы возитесь со мной, Лаура?

— На вашем месте я бы не огорчалась, Артур, право, — сказала Лаура. — Всё обойдётся.

Она взяла от него пустую чашку, поставила её на поднос и хотела подняться.

Но Артур протянул руки и уцепился за неё, как ребёнок, который боится, что его оставят одного.

— Не уходите от меня, Лаура.

— Хорошо.

Она снова села, поставила поднос на столик у кровати. Тихонько стала гладить его по голове.

Он всхлипнул, потом судорожно зарыдал. Он припал к Лауре, прижался к ней лицом. Лежать так, зарывшись лицом в эти мягкие колени, было невообразимо отрадно, блаженное ощущение, словно тёплое молоко, разлилось по всему его телу.

— Лаура, — шепнул он, — Лаура!

В ней вдруг вспыхнуло страстное желание. Его поза, эта жажда утешения, тяжесть его головы, прижавшейся к её бёдрам, разбудили в ней какое-то дикое томление. Застывшим взглядом смотрела она прямо перед собой и вдруг увидела в зеркале, висевшем напротив, своё лицо. И сразу наступила реакция. «Нет, только не это! — сказала она себе яростно. — Нет, этого я не хочу!» — Она снова опустила глаза на Артура. Обессиленный, он больше не плакал и уже дремал. Губы его были полуоткрыты, на лице — выражение беспомощной, беззащитной покорности. Она ясно видела раны в этом сердце. Безграничная печаль была в вяло опущенных веках, в его узком и точно срезанном подбородке.

За окном перестали петь дрозды, и предвечерняя мгла вползла в комнату.

А Лаура все сидела, поддерживая голову Артура, хотя он давно спал. Выражение её лица было трогательно-прекрасно.

Две недели пролежал Артур больным в доме Тодда, так ослабев что не в силах был встать.

Доктор, приглашённый Лаурой, напугал её предположением, что это злокачественная анемия. Доктор Добби, живший в доме № 1 по Колледж-Роу, был своим человеком в семье Тоддов. История Артура была ему известна, и поэтому он вёл себя с большим тактом и предупредительностью. Он сделал несколько исследований крови и лечил Артура подкожными впрыскиваниями марганца. Но выздоровлением своим Артур был обязан не столько доктору, сколько Лауре. В заботах о нём она проявила редкое качество — страстную самоотверженность. Она заперла дом в «Хиллтопе» и посвятила все своё время уходу за Артуром: стряпала для него, читала ему вслух, а то и просто молчаливым товарищем сидела у его постели. Странное поведение со стороны женщины, раньше такой безучастной, так явно поглощённой собой! Может быть, она видела в этом искупление, неожиданно посланную судьбой спасительную соломинку, за которую она ухватилась в трепетном желании доказать себе, что в ней есть всё же кое-что хорошее. И потому каждый шаг Артура на пути к выздоровлению, каждое его слово благодарности делали её счастливой. Залечивая его раны, она залечивала и свою.

Отец её ни во что не вмешивался. Не в характере Адама Тодда было мешать другим. К тому же он жалел Артура, который так несчастливо для себя пытался плыть против течения. Два раза в день Тодд приходил в комнату больного, становился у постели, неловко пытался поддерживать разговор, умолкал, откашливался и, стараясь быть непринуждённым, балансировал то на одной ноге, то на другой, как старый и порядком одряхлевший реполов. Его явные старания избегать опасных тем — упоминаний о «Нептуне», о войне, о Гетти, обо всём, что могло бы взволновать Артура, — были трогательны и комичны. И, бочком пробираясь к двери, он всегда в заключение говорил:

— Спешить незачем, мальчик. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебе понадобится.

Артур понемногу поправлялся, стал выходить из своей комнаты, а затем и совершать небольшие прогулки с Лаурой. Они избегали людных мест и обыкновенно ходили на Таун-Моор, высоко расположенный участок открытого парка, откуда в ясную погоду видны были Оттербернские горы. Артур, собственно, ещё не сознавал, сколь многим он обязан Лауре, но иногда он с внезапным порывом говорил ей:

— Как вы добры ко мне, Лаура.

— Пустяки, — отвечала она неизменно.

Как-то раз, в прохладное и ясное утро, они во время прогулки на несколько минут присели отдохнуть на скамейке в самой высокой части парка.

— Не знаю, что бы я делал без вас, — сказал Артур со вздохом. — Покатился бы, верно, вниз по наклонной плоскости. Морально, конечно. Вы не знаете, Лаура, какое бывает искушение махнуть на все рукой.

Лаура не отвечала.

— Но теперь у меня такое чувство, словно вы опять собрали и склеили меня и сделали из меня что-то похожее на человека. Теперь я чувствую, что некоторые вещи мне уже не страшны. Однако это несправедливо. Из нашей встречи пользу извлёк только я. Вы же ничего не получаете взамен.

— Вы так думаете? — отвечала Лаура странным тоном.

Подставляя лицо свежему ветру, Артур всматривался в её бледный строгий профиль, в спокойную неподвижность её позы.

— Знаете, Лаура, кого вы мне напоминаете? — сказал он вдруг. — Одну из рафаэлевских мадонн, которую я видел в какой-то книге у нас дома.

Лаура покраснела сильно, мучительно, и лицо её внезапно исказилось.

— Не говорите глупостей, — бросила она резко и, встав, торопливо ушла. Артур смотрел ей вслед в полнейшем замешательстве. Потом тоже поднялся и пошёл за ней.

Когда силы вернулись к Артуру, он был уже в состоянии подумать об отце, о Слискэйле и о возвращении домой. Вернуться туда было необходимо, этого требовало его мужское достоинство. Робость и мечтательность были у него в крови, но серьёзное решение принято — и это придавало ему мужества.

Кроме того, тюрьма его закалила, обострила тот протест против несправедливости и неправды, которым он теперь только и жил.

Однажды вечером, на исходе третьей недели, они с Лаурой по обыкновению играли после ужина в безик. Артур собрал свои карты и вдруг без всякого предупреждения объявил:

— Мне скоро придётся ехать обратно в Слискэйль, Лаура.

Больше об этом не было сказано ни слова. Сообщив о своём намерении, он было поддался искушению ещё немного оттянуть день отъезда. Но 16 мая утром, сойдя вниз завтракать, когда Тодд уже ушёл в контору, он раскрыл газету — и ему бросилась в глаза одна заметка. Он так и остался стоять у стола с газетой в руках, застыв в неподвижной позе. Заметка была совсем коротенькая, всего шесть строчек, затерянных среди массы важных известий с театра войны. Но Артур, видимо, придавал ей большое значение. Он сел за стол, не отрывая глаз от этих шести строчек.