рядом, касаясь друг друга плечами, и разом повернули головы на скрип двери.

Кент в замешательстве остановился на пороге.

Двое смотрели на него прямо, открыто, и в их глазах он увидел ненависть.

Ненависть — к нему.

Он совсем забыл о них после разговора с Альбиной. Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Он ездил в Долинск, к любимым и любящим его женщинам, виделся с сыном, ел шашлык на лоне природы, мчался к жене, сгорая от ревности, и потом, казалось, как никогда любил ее, и она любила его, — и ни в его памяти, ни тем более душе не нашлось и самого крошечного уголка для этих двоих людей, чью судьбу он взялся почему-то решать. Ведь они не входили в круг его любящих и любимых, они были не на первом, даже не на втором-третьем, разве что на десятом плане.

А он для них на каком плане? Он, недвусмысленно давший понять, что не верит в их любовь, он, решивший разлучить их, он, улыбающийся, доброжелательный, изображающий умудренного жизнью человека, посылающий Альбину в Томск на три с половиной месяца, он, для кого трехдневная разлука с Шанталь пытка, — на каком плане для них?!

Пятница, суббота, воскресенье, понедельник… Что они пережили за эти дни, зная, что его слова не пустая угроза, что Иннокентий Дмитриевич Русаков в своих решениях непреклонен, и, значит, не ехать в Томск Альбине нельзя? Не было еще случая в отделе, чтобы приказы Иннокентия Дмитриевича Русакова не выполнялись.

Две пары ненавидящих его глаз.

Кент закрыл дверь, посмотрел на Асю — та чуть заметно пожала плечами, — ненужно спросил:

— Вы ко мне?

Они уже стояли, по-прежнему касаясь друг друга плечами и руками, и Алексей Владимирович Стариков громким, напряженным голосом сказал:

— К вам, Иннокентий Дмитриевич!

Сидели теперь в креслах, тоскующие руки на подлокотниках.

Два листа бумаги, просторно — всего несколько строк — исписанных разными почерками, но совпадающие вплоть до запятой.

«По собственному желанию».

По собственному? А не по его ли, Иннокентия Дмитриевича Русакова?

Нелегко ему было смотреть на них, но он смотрел. Открытой ненависти в их взглядах уже не было, притушена, у Альбины прикрыта ресницами, у Алексея подернута пленкой отчуждения и деланного спокойствия.

Молчат. На бумажках все написано. По собственному желанию.

Бумажки, прекращающие его власть над ними.

Какую власть? Да была ли она, должна ли быть?

Он может не подписывать эти бумажки. Его право, его власть задержать их еще на две недели. Они отнесут неподписанные заявления в отдел кадров, там их зафиксируют, и через две недели они свободны.

А пока что они в его власти. Он все еще может приказать Альбине поехать в Томск — ровнехонько на четырнадцать дней.

Она поедет.

Он может что-то приказать Алексею — тот выполнит.

Что еще он может или не может?

Не может приказать им не ненавидеть его.

Не может издать приказ: «Разговор начальника четвертого отдела И. Д. Русакова со старшим инженером А. Н. Калинченко, состоявший 12.09.74, считать недействительным».

В его власти, пожалуй, только одно — не пользоваться остатками своей эфемерной власти. Единственное, что он еще может сделать для них, — подписать их заявления. Избавить их от мучительной двухнедельной суеты, бессмысленных разговоров, заседания партбюро, которое, несомненно, соберет Валиулин: «Персональное дело коммуниста А. В. Старикова».

Он взял ручку и неторопливо вывел: «Не возражаю». Дата. Подпись. И еще одно «не возражаю», еще одна дата и подпись.

Они могли видеть, что он писал.

Удивление в глазах Алексея. Радость во взгляде Альбины.

Не ожидали.

Как, оказывается, просто погасить ненависть в чьем-то взгляде…

Напряженные их тела расслабились, Альбина откинулась на спинку кресла, рука отцепилась от подлокотника и потянулась к прическе.

Женщина.

Алексей провел ладонью по чисто выбритому подбородку, смахнул капельку пота с верхней губы.

— Как видите, — сказал Кент, — я подписал ваши заявления, но это не значит, что вы должны нести их в отдел кадров.

Альбина выпрямилась в кресле, рука снова на подлокотнике.

— Почему? Вы думаете, не подпишут?

— Вы не так меня поняли. Подпишут. Просто я хочу сказать… — он помедлил.

«Что ты еще можешь нам сказать?»

— Я был не прав в разговоре с вами, Альбина Николаевна. Прошу меня извинить. Если вы решите остаться здесь, можете никуда не ехать.

Недоумение. Растерянный поворот головы к Алексею. Тот первым приходит в себя:

— Нет, мы решили уехать отсюда.

— Куда?

— Извините, Иннокентий Дмитриевич, но нам не хотелось бы говорить об этом.

Голос твердый, непреклонный.

Мужчина, решивший свою судьбу.

Альбина молча кивнула.

— Ну что ж, если так… Мне хотелось бы чем-нибудь помочь вам.

Микросекундная задержка с ответом.

— Мы не нуждаемся ни в чьей помощи.

Ни в чьей — это значит: в вашей, Иннокентий Дмитриевич.

А ведь они знают, как велика может быть его помощь. Рекомендация Русакова — это пропуск в десятки организаций, где они могли бы работать. Конечно, устроятся они и без него — при их специальностях это не проблема, — но ведь придут одними из многих. Да и вряд ли они толком знают, куда лучше поехать. А он — знает, и это им отлично известно.

И все-таки — не нуждаемся в вашей помощи, Иннокентий Дмитриевич.

Потому что помощь можно принять не от каждого.

От него, не верящего в их любовь, — нельзя.

Нельзя начинать новую жизнь на новом месте, хоть чем-то запятнав свою нелегкую любовь.

Так, вероятно, думали они.

— Подумайте, — сказал он, зная, что это бесполезно.

— Мы уже все обдумали, Иннокентий Дмитриевич. Можно идти?

— Да, конечно.

Он отдал им заявления.

Вежливое двукратное с порога:

— До свиданья.

Их руки, наконец-то соединившиеся, мимолетное касание плеч.

Асе:

— Я пока никого не принимаю.

— Хорошо, Иннокентий Дмитриевич.

Тишина просторного уютного кабинета.

Желая добра — сотворил зло. Почему?

Пятница, суббота, воскресенье, понедельник…

Как они пришли к такому решению — уволиться и уехать из Москвы?

Ведь еще в пятницу они к этому не были готовы. По крайней мере Альбина, она сама сказала ему…

Он заставил их решиться.

Почему, по какому праву, ничего, по существу, не зная о них? Может быть, это решение и на благо обоим… А если нет? Кто сейчас может сказать это?

Никто, даже они сами.

Ненависть в их взглядах. Ненависть — к нему. Вот что было страшно. Не потому, что их ненависть оскорбляла его.

Их ненависть означала, что принятое ими решение вынужденное. Они не уходили — бежали. Бежали от пересудов, от слез Маши, от угроз Валиулина — все так, но в первую очередь от него, «железобетонного» начальника, одним росчерком пера готового разлучить их если и не на всю жизнь — это, слава богу, не в его власти, — то хотя бы