— Сорок локтей!

И еще через некоторое время:

— Тридцать пять локтей!

Шум прибоя был уже ясно слышен. Иегуде даже показалось, что он заметил невдалеке от левого борта белый бурун, и он едва не заорал, но опомнился, увидев, что это не вскипающая на рифе вода, а всего лишь бегущие за ветром гребни волн, и проглотил крик.

— Тридцать локтей!

— Якоря в воду! — крикнул кормчий. Не крикнул — каркнул, выхаркивая из груди соленую морскую воду напополам с легочной слизью.

Матросы побежали вдоль бортов, расталкивая мокрую, похожую на овечье стадо толпу измученных пассажиров.

Первый якорь упал с кормы по левому борту. «Эос» продолжала лететь во тьме, скользя по мокрым серым спинам волн навстречу грохоту прибоя.

Второй якорь взметнул фонтан за кормой по правому борту, и в это время лапы первого вцепились в скалы на дне. Рывок бросил людей на палубу, страшно заскрипел ворот, на который был намотан якорный канат, и в следующий миг лопнул с треском буковый стопор. Массивная рукоять ворота одним ударом раздробила грудь матросу, стоящему рядом, и отправила его за борт будто бы броском катапульты. Канат стремительно разматывался, судно начало становиться поперек волны, подставляя правый бок под удары воды и шквального ветра.

И в этот момент дна достал второй якорь. На этот раз рывка не было — просто корабль начал двигаться по широкой дуге, заваливаясь на бок. Вращение ворота замедлилось и двое моряков, изловчившись, вогнали на место стопора рукоять гребного весла. Древесина выдержала и канат перестал уходить в воду, мачта почти коснувшись волны, пошла вверх. Едва не опрокинувшаяся «Эос» стремительно выпрямлялась, мачта сработала, как ложка метательной машины, наблюдателя вышвырнуло с бочки на ее верхушке и он исчез во тьме быстрее своего крика.

— Якоря с носа! — прохрипел кормчий, и этот хрип разнесся над стонущими пассажирами, над ревущими волнами и агонизирующим впередсмотрящим. Матросы, услышавшие команду, рванулись вперед, забыв о страхе — от того, удержат или не удержат крюки корабль, зависела их жизнь. Носовые якоря полетели в волны через несколько мгновений, на счастье, шквал еще не успел оборвать кормовые канаты — и «Эос» заметалась на привязи, словно схваченный арканами дикий конь. Сколько еще рывков тяжелого, груженного зерном под самую палубу судна выдержат якоря и веревки?

— Возблагодарим Бога! — крикнул, поднимаясь с палубы Шаул. Он помог встать оглушенному падением Юлию и придерживал центуриона под локти. — Возблагодарим Господа нашего за то, что не оставил нас!

— Зерно! — заорал кормчий, перекрикивая Шаула. — Кувшины с зерном — за борт! Все за работу, если не хотите пойти рыбам на корм! Все к люкам!

Толпа качнулась. Люди были измождены до крайности, но жажда жить вернула им силы. Крышки трюмных люков полетели в сторону. Те, кто повыше, прыгали вниз и принимали тяжелые доски сходней, что опускали в трюм оставшиеся наверху: огромные кувшины с зерном — долиумы — можно было только выкатить на палубу, но не поднять на руках. Иегуда и сам бросился в трюм, чтобы спустя несколько мгновений, надрывая мышцы, катить вместе с двумя финикийцами и эфиопом вверх по мокрым доскам огромный, полный зерна долиум. Вот первый тяжеленный сосуд рухнул в воду с подветренного борта и весело полетел в ночь, качаясь на волнах. Второй… Третий…

Налетевший шквал рванул канаты. Катившие огромную глиняную бочку люди не удержали вес, и сосуд слетел со сходней, увлекая за собой замешкавшегося человека. Удар! Крик перешел в хрип, захрустели кости несчастного, с треском лопнуло брюхо долиума и из него в глубину трюма хлынул золотистый вал зерна. Под глиняными обломками еще дергался раздавленный, а по сходням обезумевшие от желания жить люди уже катили новые бочки и, срывая спины, переваливали через низкое ограждение борта.

Работа, которую портовые грузчики в Александрии выполняли бы два полных световых дня, была сделана до девятого часа ночи. Добрая половина груза была отправлена за борт, и облегченная «Эос» уже не так рвалась с привязи к близкому, но невидимому в темноте берегу.

Израиль. Хайфа

Наши дни

Оторваться профессору не удалось.

«Фольксвагены» повисли сзади, даже поврежденный не отставал: двигатель еще не потерял всей охлаждающей жидкости и не «стукнул». «Патфайндер» летел по узкой асфальтовой дороге во всю прыть своего мотора, но дистанция не увеличивалась. Водители минивэнов знали свое дело. Рувим умело «болтал» джип в стороны, чтобы затруднить стрельбу на ходу и не дать себя обогнать, но улицы Хайфы — не шоссе и не пустыня: вокруг было слишком много машин и людей. Остановиться было равнозначно тому, чтобы умереть. И Кац, и Арин, и Криницкая прекрасно это понимали.

Дорога шла вниз, и преследуемые и преследователи оказались зажаты между подпорной стеной, над которой возвышались здания, и склоном горы, резко уходящим вниз.

В одном из минивэнов объявился смельчак. Его высунули из открытого окна, держа за ноги, и он, несмотря на тряску, выпустил по «ниссану» несколько прицельных очередей. Посыпались уцелевшие после удара стекла.

— Пригните головы! — крикнул Кац. — Отстрелят!

Он на мгновение отвел взгляд от дороги, чтобы оглянуться на Арин, и в тот же момент перед капотом возник застрявший поперек проезда экскурсионный автобус, один из тех зеркальных красавцев, что целыми днями возят туристов в Бахайские сады. Рувим ударил по тормозам, джип клюнул носом, едва не вспахивая асфальт бампером. Замедление было настолько резким, что Арин едва не сломала телом спинку переднего сидения, а Марина так приложилась лицом о приборную доску, что из носа буквально хлынула яркая-алая кровь. В корму «ниссана» ударил «фольксваген», висевший на хвосте на расстоянии десятка метров — он уж никак не успевал затормозить. Лязгнул металл. Звук был богатым и резким — настоящий спецэффектный грохот, словно на премьере «Трансформеров»: тяжелый удар, скрежет сминаемого металла, звон стекол. На все это наложился мат в исполнении профессора археологии — изобретательный и отчаянный, каким мат бывает только с перепугу.

Ругаться было от чего. Удар минивэна швырнул «Патфайндер» вперед и направо. А справа возвышалась балюстрада, закрывавшая вход в Бахайские сады, с испуганной охраной, жавшейся к турникетам. «Ниссан» пробил каменное ограждение с легкостью слона, проламывающего стену фанерного сарайчика. Две с лишним тонны веса да почти сотня километров в час скорости творят чудеса — балюстрада разлетелась на части, будто бы ее взорвали, взлетела облаком белая пыль. Сработали подушки, и Рувиму больно наподдало по физиономии. В салоне вдруг стало мало места — боковые занавеси, передние, задние — все сработало одновременно, лишая возможности видеть и, слава Богу, возможности расколоть себе голову о стойку. Секунда — и подушки со вздохом опали, оставив после себя неприятный горелый запах в воздухе. Профессор ошалело потряс головой. Криницкая вытерла кровавые сопли тыльной стороной ладони и, скосив на Каца безумный взгляд, оскалила красные зубы. Один глаз у нее отекал от удара, губы размерами могли посрамить Анжелину Джоли, разбитый нос синел на глазах. От ухоженной дамочки, встречавшей Каца менее часа назад, не осталось и воспоминания.