Латы старика-гладиатора были иззубрены и иссечены, одежда опалена и лицо закоптело от дыма, но, несмотря на страшное утомление, раны и истощение, в его голосе слышалась все та же грубая, вызывающая смелость и на лице была написана отвага и благодушие, не покидавшие его среди всех бедствий осады.

— Привет тебе, претор, — сказал он. — Я буду жить, чтобы повидать, как ты еще раз воссядешь на триумфальную колесницу на улицах Рима. Храм наконец в твоих руках со всем находящимся в нем, если только мы могли бы спасти что-нибудь от проклятого пламени. Теперь бой окончен, и я пойду поискать пленника, который бы мог мне указать, где найти воды. Желтая крышка блестит, как факел в смоляной бочке, и надо слишком сильно любить золото, чтобы иметь смелость брать его руками, покуда оно огненным потоком течет по кровельным желобам. Наши перерезали горло всем иудейским пленникам, как только они попали им в руки, и я не могу найти ни одного живого еврея, который бы показал мне колодец или цистерну. Светлейший! Я завоевал сегодня достаточно добычи, чтобы купить провинцию… но я отдал бы все за столько воды, сколько может вместить моя каска. Самый почтенный старик во всей Сирии умирает там в углу, оттого что не имеет глотка воды!..

Вернувшись во двор, согласно приказаниям государя, велевшего собрать людей и, если возможно, добыть воды, чтобы погасить пожар, Гирпин с большим изумлением и радостью узнал своего юного друга Эску. Он увидел затем и Калхаса, к которому, после его отважной проповеди гладиаторам в фехтовальном зале, питал искреннее уважение. Теперь старик лежал полузадохшийся от дыма, готовый испустить здесь, на мостовой, последний вздох. Старый гладиатор был растроган состраданием, и вместе с тем в душе его шевельнулось что-то похожее на гнев и стыд при сознании бессилия оказать помощь умирающему. Он говорил правду, уверяя, что охотно отдал бы свою долю добычи за наполненную водой каску, но, если бы даже он предлагал за это вместо провинции целое царство, и тогда ему не легче было бы достигнуть желаемого. Кровь текла ручьями, но воды не было ни капли. И скорее отчаяние, чем какая-либо надежда, побудило его рассказать об этом печальном случае Лицинию, на которого, естественно, полагался всякий воин армии, когда был в затруднительном случае.

Отдав трибунам ясные, определенные и властные приказания, римский генерал последовал за Гирпином в тот угол двора, где лежал Калхас. Рухнувшие балки и груды закоптевших дубовых досок дымились там и сям, окостеневшие в судорогах смертной агонии трупы были разбросаны повсюду, но на лице измученного, пораженного и умирающего от мучительной раны христианина царили тишина и счастье. Лежа на жестких камнях, он ожидал смерти, как человек, наслаждающийся сладким сном на пуховой постели.

Когда его кроткие глаза обратились на Лициния и узнали его по дружескому взору, в них засветилась та улыбка, которая появляется на лице путника, уже далеко отчалившего на своем челне от берега. Этой улыбкой он как бы говорил свое радостное и полное надежды прости тем, кого ненадолго покидал, без грусти отдаваясь холодному ветру и мрачным волнам, так как они увлекут его в желанную гавань. Нежно склонившись над ним и улавливая каждую новую тень, пробегавшую по его спокойному лицу, Мариамна и Эска понимали очень хорошо, что скоро пробьет его последний час.

Силы Калхаса были совершенно истощены, но, указав на свою племянницу и бретонца и посмотрев на Лициния, он сказал ему:

— Отныне они будут поручены тебе. Я подарил тебе бесценное сокровище… там… в Ассирийском лагере…[45] Обещай мне за это позаботиться о них.

Лициний положил свой щит на мостовую и взял руку умирающего.

— С сегодняшнего дня они — мои дети, — сказал он. — О, мой руководитель, я никогда не забуду твоих наставлений и твоей просьбы.

Калхас бросил взгляд на Гирпина. На расстроенном лице гладиатора написана была живая скорбь, смешанная с уважением, сочувствием и проблеском рождающейся надежды.

— Привлеките к себе эту овцу, — прошептал Калхас всем троим; затем громким и сильным голосом, в котором слышалось торжество, он продолжал: — Быть может, и он, этот муж крови, будет одним из цветков в моем венце. Слава Тому, Кто принял мою смиренную дань и воздает награду за несколько кратких часов моей убогой службы. Один удар неведомой руки рождает вечное блаженство, дарует золотой венец. Я увижу тебя снова, друг! Мы вновь встретимся, едва лишь расстанемся. Ты не забудешь меня в этот краткий промежуток и возрадуешься вместе со мной, в смирении благодарного сердца, по поводу того, что мне суждено было научить тебя божественному и небесному и указать тебе путь.

Изнемогший от этих усилий говорить, он упал, прежде чем кончил последнее слово. Слушавшие его смотрели на его спокойное, мертвое лицо, еще озаренное лучезарной улыбкой, и им уже не было надобности более сторожить его. Они знали, что душа мученика уже отлетела в небеса и была теперь в общении с ангелами.