мы обретаем благодатный путь, который ведет к единству. Коренная разница заключается здесь в том, что Папа считает необходимым искать путь к единству, тогда как сторонники дистанцирования от христианского Запада полагают, что никакого единства с «еретиками» быть не может, ибо единство с ними ведет к отпадению от Бога.

Однако тут снова вспоминаются семидесятые годы и ежегодно совершавшиеся молитвы о христианском единстве, пасхальные и рождественские богослужения в храме святого Людовика в Москве, за которыми неизменно присутствовал и молился православный архиерей, преподававший прихожанам в конце службы епископское благословение. Для московских католиков, у которых тогда никакого епископа, разумеется, не было, это всегда было событие. Это была настоящая молитва о единстве, которая возможна и, конечно же, нужна христианам разных исповеданий, потому что, как заметил однажды в эфире радио «Эхо Москвы» известнейший православный публицист и издатель Никита Струве, «как движение экуменизм – это данность, во-вторых, долг христиан, потому что, если христиане не будут иметь между собой братские отношения, кто поверит в благовестие христианства?»

Публикуется по: Чистяков Г.П., свящ. «О соединении всех» // Вестник Европы. 2007. № 21. С. 197–202.

Проблемы самоопределения православного сознания

С того дня, когда религия в России была выпущена за пределы «гетто», в котором она находилась в течение всего советского периода нашей истории, прошло почти пятнадцать лет[51]. До этого момента официально разрешенная религия существовала под жестким контролем власти, что заключалось в следующем.

Церкви были открыты, но далеко не все (в Москве в пределах МКАД из приблизительно тысячи храмов открытыми оставались сорок четыре, в Ленинграде – десять, в областных центрах – от одного до трех; были, однако, и такие областные центры, где храма не было вообще), при этом монастырей практически не существовало.

Основную массу верующих составляли пожилые и, как правило, малообразованные женщины, тогда как каждый молодой человек, регулярно бывавший в храме, автоматически становился объектом интереса комсомольских и партийных органов или КГБ. Евангелие и другие религиозные издания были абсолютно недоступны и хотя регулярно издавались (правда, ничтожными тиражами) Московской патриархией, но практически никогда не поступали в продажу в церковные лавки.

О крещении каждого младенца сообщалось на место работы его родителей, с тем чтобы они были наказаны и, возможно, уволены с работы. Священники, практиковавшие крещение в домах у верующих, также подвергались риску наказания, нередко лишались регистрации в Совете по делам религий, а следовательно, уже не могли служить в своем приходе и становились безработными. Никакая проповедь за стенами церкви, даже на частных квартирах, не дозволялась и сразу же приравнивалась к антисоветской деятельности. Однако и в храмах священники по большей части старались не проповедовать. Молчали все, за исключением нескольких человек, среди которых выделялся отец Александр Мень.

Официально Церковь находилась под покровительством советской власти. Патриарх Пимен, ныне покойный, лечился в той же больнице, где и члены Политбюро, и отдыхал в санатории ЦК КПСС, а также присутствовал на официальных приемах в Кремле.

Сегодня по всей России восстанавливаются тысячи старых и строятся сотни новых церквей, а епископ в каждой области не просто окружен почетом, но воспринимается как второй после губернатора человек. Высшие должностные лица государства участвуют в богослужениях. Везде продаются иконы, крестики, предметы церковного обихода, а также книги – молитвенники и жизнеописания святых. Эти книги имеются повсюду в огромных количествах. Библия же или Новый Завет есть далеко не везде, хотя Российское библейское общество распространяет их по всей стране. Остро ощущается нехватка книг для изучения и углубленного чтения Библии.

Невозможно без внутреннего подъема смотреть на то, как по всей стране открываются, обновляются и сооружаются новые храмы и часовни. Например, в небольшом поселке в сорока километрах от Москвы, где я иногда провожу выходные дни, прошлой весной начали строить церковь, совсем маленькую, из бревен, прямо на берегу небольшого ручья, на опушке леса. И так повсюду. Всё это живо напоминает пейзажи работы какого-нибудь русского художника XIX века и стихи А.Майкова, А.Фета или Константина Романова.

Однако за этой идиллической оболочкой скрывается достаточно сложное содержание. Богослужение повсюду совершается на средневековом славянском языке, который почти непонятен подавляющему большинству прихожан. Прекрасный сам по себе славянский язык, этот аналог католической латыни, сегодня, по сути дела, является препятствием на пути религиозных исканий современного человека. Он делает и без того долгие службы византийского чина недоступными для большинства людей, которые оказываются не в состоянии понять их содержание и разобраться в том, что именно читается и поется во время богослужения, или, выражаясь фигурально, подключиться к той духовной волне, на которой ведется богослужение.

По этой причине подавляющее большинство прихожан привлечено в церкви не содержанием службы, а какими-то отдельными, чисто ритуальными моментами. Они приходят сюда, чтобы взять домой святой воды, приложиться к почитаемой иконе или взять освященного перед ней масла, поклониться мощам святого, причаститься, но не более. Люди чувствуют (именно чувствуют) присутствие какой-то Высшей силы в церкви, но при этом смысл евангельского призыва Иисуса вытесняется из их сознания (иногда полностью) приверженностью к обрядовой стороне православия. Последнее приводит к тому, что огромным числом людей вера в Бога начинает восприниматься как магия.

Несколько лет тому назад в Москву со Святой горы Афон привозилась в специальном саркофаге голова святого великомученика Пантелеймона. Чтобы облобызать ее (через стекло), люди стояли в очереди к этому саркофагу в течение всего месяца с утра до вечера по 8–10 часов. Однако на вопрос, почему они пришли сюда, многие могли ответить только, что «это полезно для здоровья».

В такой «религиозности» основную роль играют не личные отношения верующего с Богом, но тот материальный объект, своего рода фетиш, без которого религия для этих людей теряет смысл. С таким религиозным «материализмом» связана и позиция священника, который начинает видеть в себе не пастыря, задача которого состоит в том, чтобы помогать людям на дороге к Богу, a sui generis хранителя святыни, стража, чья функция заключается в том, чтобы не подпустить к святыне «непосвященного», т. е. неготового либо так или иначе не очищенного от греха. Если Иисус призывает к Себе всех словами «приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные», то такой священник рассуждает по принципу profani, procul ite – «идите прочь, непосвященные».

Нередко он обращается с прихожанами крайне резко и грубо, может не допустить до причастия, так как считает, что человек недостаточно хорошо подготовился. Может и заявить, что пришедший к нему на исповедь так виноват, что ему нельзя даже исповедаться, а может и начать задавать вопросы,