Сожалею ли я?

— Да, я сожалею, — сказал он и сам удивился, услышав свой голос, произносящий эти слова. — Сожалею о том, что несостоявшаяся женитьба лишила меня детей. Я всегда думал, что быть отцом, по-видимому, замечательно. Мне кажется, что из меня получился бы хороший отец, несмотря на все мои причуды и недостатки.

В полутьме он заметил, как на лице Джордана сверкнула улыбка — сверкнула и медленно исчезла.

— Мой сын — это весь мой мир. Он моя связь с прошлым и с будущим. Он — все, что у меня осталось, единственная реальность. Маргарет ушла, Кэтрин оказалась ложью. — Он сделал продолжительную паузу, уставившись на огонек своей сигареты. — Я не могу дождаться, когда это все закончится и я смогу вернуться домой, к нему. Я часто думаю, что же я скажу ему, когда он спросит меня: «Папа, а что ты делал на войне?» Гори оно все огнем — что я смогу ему сказать?

— Правду. Скажете ему, что вы одаренный инженер и построили хитрое сооружение, которое помогло нам выиграть войну.

— Но это же неправда.

Что-то в тоне, каким Джордан это произнес, заставило Вайкери резко вскинуть голову. «Которая же часть сказанного мною — неправда?» — подумал он.

— Вы не возражаете, если теперь я задам вам несколько вопросов? — спросил он у Джордана.

— Мне кажется, что вы имеете право спрашивать меня о чем угодно, невзирая на то, дам я вам разрешение или нет.

— Иная обстановка, да и иные причины для того, чтобы задавать вопросы.

— Валяйте.

— Вы любили ее?

— А вы когда-нибудь видели ее?

Вайкери осознал, что никогда не видел ее в лицо — только на фотографиях, сделанных службой наблюдения.

— Да, я любил ее. Она была красива, она была умна, она была очаровательна и, очевидно, она была невероятно талантливой актрисой. И, хотите верьте, хотите нет, я думал, что она станет хорошей матерью для моего сына.

— Вы все еще любите ее?

Джордан отвел взгляд.

— Я люблю того человека, которого видел в ней. Но не люблю ту женщину, какой, по вашим словам, она является. Часть моего сознания до сих пор не может отрешиться от мысли, что все это какая-то шутка. Поэтому я предполагаю, что у нас с вами в прошлом было нечто общее.

— Что же именно? — спросил Вайкери.

— Мы оба влюбились в неподходящих женщин.

Вайкери рассмеялся. Потом посмотрел на часы.

— Уже довольно поздно.

— Да, — согласился Джордан.

Вайкери поднялся и жестом предложил Джордану пройти в библиотеку. Там он отпер лежавший на столе портфель и извлек пачку бумаг. Он вручил их Джордану, и Джордан сунул бумаги в собственный портфель. Некоторое время они стояли молча, испытывая обоюдную неловкость. Тишину нарушил Вайкери.

— Мне очень жаль. Если бы существовал какой-нибудь способ сделать это по-другому, я воспользовался бы им. Но его нет. По крайней мере, пока что нет.

Джордан не сказал ничего.

— Со времени допроса меня постоянно тревожит одна вещь: почему вы не смогли вспомнить имена тех людей, которые первыми обратились к вам по поводу операции «Шелковица»?

— На той неделе я встречался с множеством людей. Вряд ли я запомнил хотя бы половину из них.

— Вы сказали, что один из них был англичанином.

— Да.

— Его имя, случайно, было не Брум?

— Нет, его звали как-то по-другому, — без колебания сказал Джордан. — Думаю, что такое имя я запомнил бы. А теперь мне, наверно, нужно идти.

Джордан шагнул к двери.

— У меня есть еще один вопрос.

— Ну, что еще? — резко повернувшись, отозвался Джордан.

— Вы действительно Питер Джордан, не так ли?

— Проклятье, что вы хотите этим сказать?

— Всего-навсего задаю довольно простой вопрос. Вы действительно Питер Джордан?

— Конечно, я — Питер Джордан. Знаете, профессор, вам и впрямь следует выспаться.

Лондон

Клайв Роач сидел за столиком у окна в кафе на противоположной стороне улицы от квартиры Кэтрин Блэйк. Официантка принесла ему чай и булочку. Он сразу же положил несколько монет на стол. Это была привычка, приобретенная за время работы. Ему часто приходилось очень поспешно покидать такие вот забегаловки. Меньше всего на свете ему нужно было привлекать к себе внимание. Он потягивал чай и равнодушно просматривал утреннюю газету. В действительности газетные новости его совершенно не интересовали. Гораздо больше его интересовало парадное на той стороне улицы. Дождь усилился. Ему ужасно не хотелось снова выходить на улицу. Это была, пожалуй, самая неприятная сторона его работы — необходимость постоянно терпеть любые капризы погоды. Ему казалось, что он гораздо чаще бывал простуженным, нежели здоровым.

До войны он был учителем школы для мальчиков из бедных семей. В 1939 году он решил поступить на военную службу. Он мало походил на идеального солдата — тощий, бледный, заметно облысевший, со слабым голосом. Не самая лучшая кандидатура в офицеры. В сборном пункте он заметил, что к нему из угла присматривались двое элегантно одетых мужчин. От его внимания не укрылось и то, что они потребовали себе его документы и с большим вниманием изучили их. Еще через несколько минут они вызвали его из очереди, сказали, что представляют Военную разведку, и предложили ему работать на них.

Роач любил наблюдать. Он был прирожденным мастером слежки за людьми и обладал талантом к запоминанию имен и лиц. Он знал, что не получит никаких медалей за героизм на поле боя, не сможет, когда война закончится, похвастаться в пабе эффектной историей. Но он выполнял важную работу и делал ее хорошо. Он ел булочку, размышляя о Кэтрин Блэйк. Начиная с 1939 года ему приходилось следить за многими немецкими шпионами, но она была лучшей из всех. Настоящим профессионалом. Однажды она обвела его вокруг пальца, и он поклялся себе, что никогда не допустит повторения этого.

Покончив с булочкой и допив последний глоток чая, он в очередной раз вскинул голову и увидел, как открылась дверь и появилась она. Роач в который раз поразился ее навыкам. Она всегда останавливалась на мгновение, совершая при этом какие-то самые обыденные действия, а сама в это время осматривала улицу на предмет признаков слежки. Сегодня она возилась с зонтиком, как будто он был неисправен и плохо раскрывался. «Вы очень хороши, мисс Блэйк, — подумал Роач. — Но я лучше».

Он незаметно смотрел, как в конце концов она заставила зонтик раскрыться и направилась по улице. Роач встал, надел пальто, вышел из кафе и пошел вслед за нею.

* * *

Хорст Нойманн проснулся, когда поезд углубился в северо-восточные предместья Лондона. Он поглядел на часы: 10:30. По расписанию они должны были прибыть на Ливерпуль-стрит в 10:23. Просто чудесно — всего несколько минут опоздания. Он зевнул, потянулся, выпрямился и посмотрел в окно на протянувшиеся вдоль дороги унылые ряды доходных домов, выстроенных в благословенную викторианскую эпоху. Грязные дети махали руками, приветствуя проходящий поезд. Нойманн, ощутив себя, до смешного, настоящим англичанином, помахал им в ответ. В купе, кроме него, ехало еще трое пассажиров: двое солдат и молодая женщина, одетая в комбинезон фабричной работницы. Увидев залепленное пластырями лицо Нойманна, она надолго задержала на нем взгляд, исполненный величайшего неодобрения и одновременно глубокого сочувствия. Теперь Нойманн обвел своих попутчиков ничего не выражавшим взглядом. Он всегда очень боялся, что может заговорить во сне по-немецки, хотя в последние несколько ночей видел сны, в которых все действие сопровождалось разговорами исключительно на английском языке. Убедившись, что все в порядке, он откинул голову на спинку сиденья и снова закрыл глаза. Боже, как же он устал. Проснулся в пять часов, вышел из дома в шесть, чтобы Шон мог подвезти его в Ханстантон к поезду до лондонского вокзала Ливерпуль-стрит, отходящему в 7:12.