Великая красота, глаза Аллаха, дыхание Корана, средоточие духа.

Войско шагало без сна, шло в темноте, подобно гонимому ночью стаду, а днем прибавляло ходу, словно новые силы вливались в него с солнечным светом, с видом гор, долин и белого песка; войско двигалось на север по полям, заросшим чертополохом, через горные перевалы и ущелья, скользкие от влаги, через ручьи и пашни и туманные горы, пахнувшие сыростью, как волчья шкура, через Амман, Аджлун — к Эски-Шаму, что был караван-сараем, местом сбора караванов с пряностями. Эски-Шам был также святым местом — именно там дервиш Бахира пророчествовал Мухаммеду и пророк узнал, что его божественная миссия завершится успехом.

Там, в Эски-Шаме, наемная конница Кайит-бея — бандиты, которые в качестве платы получали только то, что награбили, и умели лишь жечь, разорять и убивать, — изрубила на куски святого муллу прямо в мечети, когда он читал Коран. Кайит-бей успел остановить их прежде, чем они предали огню весь город, велел отрубить вожакам кисти рук и повесить обрубки на шею. Он молился и постился в злосчастной мечети, уплатил имаму крупную сумму и сделал богачами всех до единого жителей города.

Тем не менее это было дурное предзнаменование. Леонардо сам прижег раны тем, кому обрубили руки, потому что медики Кайит-бея отказались лечить их. Куан тоже не стал помогать им. Что бы ни сделал Леонардо, эти люди все равно умрут — не от горячки, так от ножа правоверного. И они действительно умерли через считанные часы; а да Винчи скакал рядом с евнухом Хилалом и Бенедетто — Бенедетто, который стал совершенно другим, незнакомым, — и клевал носом. Стоило ему на мгновение задремать в седле, как он проваливался в глубокий сон, который был так же реален, как жаркий ночной воздух и солдаты, обливавшиеся потом и испускавшие газы.

Он погружался в сон и обнаруживал, что находится в соборе памяти и что на гладком отполированном полу перед ним валяются отрубленные руки мальчика, осквернившего статую Богоматери в Дуомо; но Леонардо знал с мучительной уверенностью, что это руки Никколо, что именно Никколо был тем мальчиком, которого растерзала толпа; и Леонардо, дрожа, поднимал обрубки, заворачивал их в платок и чувствовал, как тепло и мягко бьется под тканью пульс; затем он ощущал чей-то давящий взгляд — жгущий его насквозь, как жгли глаза отца в тот день, когда Леонардо обвиняли в содомии; и когда он оборачивался на этот взгляд, то видел, что к нему приближается трехглавый демиург, преграждает ему путь, как и должно было случиться…

— Леонардо! Проснись, сынок.

Хилал улыбался ему, и лицо его было гладким, как плиты в соборе памяти. Хилал, как и Леонардо, ехал на рослом белом коне — подарок калифа из лучшего его табуна. Бенедетто ехал рядом с Леонардо, упорно глядя перед собой, словно целиком погруженный в свои мысли, словно Леонардо не то что не было рядом — вообще не существовало. Позади и по обе стороны от них везли на тележках и повозках, соединенных цепями, сотню пушек и осадных орудий; легкие орудия были прикреплены к собственным колесным возкам. Несколько пушек здесь были изобретения Леонардо, находились здесь также и скорострельные пушки, и на всех стояла надпись: «Винчиус». Еще везли вооруженные косами колесницы, также творения Леонардо, вереницу бомбард, мортир, баллист; новейшие орудия тянулись бок о бок с самыми примитивными — пушками, которые стреляли арбалетными болтами и использовались еще со времен Древнего Рима.

— Я только что говорил с калифом, — продолжал Хилал. — Нам надлежит вперед войска ехать в Дамаск.

— Вот как? — отозвался Леонардо.

Бенедетто повернулся к Хилалу, явно заинтересованный его словами.

— Мы будем ждать калифа к северу от города. После того, что случилось в Эски-Шаме, калиф не хочет ставить лагерь слишком близко от города.

— Но я думал остаться. Калиф сказал, что я могу поработать над…

— Ты не подчинишься приказу калифа? — спросил Хилал тихо и угрожающе. — Что сделано, то сделано. Нет времени заниматься новыми изобретениями. Мы возьмем с собой все пушки и машины, сколько сможем, но калиф желает, чтобы ты присоединился к нему. — Он усмехнулся. — Так что, похоже, последнее слово все же осталось за твоим мертвым братом.

Он имел в виду Зороастро.

Леонардо ехал с Хилалом, который взял с собой только два полка своих собственных королевских мамлюков, считавшихся лучшими телохранителями и наездниками во всей гвардии калифа, и артиллеристов. Ехали все верхом, потому что срок поджимал. Итого две тысячи людей, большей частью легкой конницы. Кайит-бей переменил свои намерения: место встречи будет в лагере Уссуна Кассано, ибо даже если бы Хилал опередил своего повелителя, машины Леонардо дадут персидскому царю преимущество над турками. Рядом с Хилалом ехал мальчик по имени Миткаль, напоминавший Леонардо юного Никколо. Он был полон жизни и неуемной энергии и то и дело дергал за полу Хилала, обращая его внимание то вон на тот дом, то вон на эту гору, то на ручей, то на цветок. Горы покрывал живой ковер алых анемонов и цветущих асфоделей; прозрачные потоки, словно расплавленные зеркала, ниспадали с обрывов и неслись по дну глубоких ущелий. Они ехали узкими перевалами, где горстка солдат с легкостью выстояла бы против двухтысячного отряда Хилала. Это была страна либо света, либо тьмы. Лишь на рассвете или с приходом сумерек мир хоть немного терял свою резкость и ясный воздух становился прозрачно-мягким, как во Флоренции — Флоренции, которая казалась Леонардо всего лишь сном.

Но с ними ехал Бенедетто Деи, мрачное и молчаливое напоминание о том, что жизнь Леонардо началась отнюдь не в этом краю.

Сандро, Америго и Куан находились в лагере калифа, как и Деватдар. Куан дал слово Леонардо, что присмотрит за Сандро. За Америго Леонардо не тревожился, уверенный теперь, что тот стал любовником Куана; но Куан терпеть не мог Сандро, очевидно потому, что Сандро был так же подвижен и болтлив, как Зороастро. Но если Зороастро к тому же всегда был хитер и себялюбив, Сандро был невинной душой, постоянно укорявшей себя за слабость, и считал, что он — дурной проводник для чистого религиозного духа, который изливался в его картины.

Лишь когда они достигли оливковых и апельсиновых рощ Катаны, деревни близ великого города Дамаска, Бенедетто наконец заговорил. Заходило солнце, и впереди над сумеречными равнинами виднелись сады Дамаска. Бесплодная каменистая равнина уступила место бесконечным полям. За считанные мгновения пурпурно-оранжевые блики заката сменились серостью, теперь вокруг были только тьма и тени, тяжелые и густые, как запахи олив, гранатов, слив, абрикосов, грецких орехов и апельсинов, что смешивались с вонью от скакавших позади солдат: войско шепталось, стонало, сетовало, кашляло, ругалось, отхаркивалось и чихало.

Бенедетто возник из темноты, словно призрак, и поехал рядом с Леонардо. Тот не спешил первым заводить разговор, памятуя о прежних неудачных попытках. Теперь он ждал. Этот призрак даже не был похож на Бенедетто, которого Леонардо знал прежде: вечно сонные глаза смотрели твердо и настороженно, округлое лицо сделалось худым и узким, как морда хорька, а посмуглевшая кожа и резкие высокие скулы помогли бы ему с легкостью сойти за араба. Лишь густые золотистые волосы оставались прежними, но Бенедетто прятал их, так же как арабские женщины скрывают лицо под вуалью.