Итальянцы засмеялись. Сандра перевела. Тиллоттама печально улыбнулась.

– Кстати, насчет тюбика с краской, – сказал Чезаре, – в следующую поездку в Бомбей я куплю настоящий «кольт». Какое-то у меня поганое чувство после наших приключений в Южной Африке. Точно вокруг копошится нечисть и только ждет случая, чтобы ты оступился. – Сандра обернулась к художнику:

– Знаете, Чезаре, и мне кажется, будто за нами подсматривают. Стало неприятно в этом тихом городке.

– Какие вы оба чувствительные, – рассмеялась Леа, – просто Чезаре стал капиталистом и боится, что его ограбят. Право, куда лучше было без денег. Никак я не ждала такой суммы от Каллегари, и представляете, что это далеко еще не все!

– Хорошо я трушу бандитов, а Сандра? – нахмурился Чезаре.

– Сандра боится этого Трейзиша, босса Тиллоттамы. У нее вообще слабинка на демонических мужчин, вспомните турецкого профессора в Кейптауне! А Трейзиш как взглянет, так Сандра сразу берет сигарету или торопится присесть.

– У тебя невозможный язык, Леа, – рассмеялась Сандра, – но не отвлекайте меня от разговора с Тиллоттамой. Она почему-то всегда печальна. Вообще за ней видна тень, как была за нами в Африке, что-то обреченное. Или мне это кажется потому, что она так невозможно красива!

– По твоей теории о гибели красоты в столкновении с жизнью, – вставила Леа, – но, право же, она уступает тебе, ты слишком скромна, Сандра. Я убеждена, что она в европейском платье не имела бы вида. Как ты думаешь, Чезаре?

– 40–24–46 при росте 162 по нашему европейскому счету, или пять футов пять дюймов на американский лад, – уверенно заявил Чезаре.

– Вот видишь, мала!

– А вы понаторели, Чезаре, – неприязненно сказала Сандра, – на службе в рекламном агентстве. Запахло прошедшими временами и духом Флайяно!

– Ты слишком болезненно принимаешь все, что связано с модельным фото, Сандра, – заметила Леа, – ничего, пройдет. Но не кажется ли вам, друзья, что говорить про человека в его присутствии на неизвестном ему языке нехорошо?

– Ты права, как всегда, Леа! – И Сандра весь вечер старалась развлечь Тиллоттаму.

Фильм шел с индийскими титрами, и итальянцы ничего не поняли, кроме сравнительно простого психологического сюжета и хорошей игры приятных актеров. Сандра украдкой наблюдала за Тиллоттамой. Картина вызвала в ней смятение. Тиллоттама видела не так много европейских фильмов и то в большинстве приключения гангстеров и доблестных полицейских или исторические сверхбоевики о малознакомом ей прошлом Запада. Несколько раз она смотрела картины, в которых путешествующий инкогнито миллионер или сын богача влюблялся в простую девушку, вызволял ее из опасностей и бедности, делал из нее великосветскую даму, великую актрису или просто холеную жену.

Везде героиням сопутствовало удивительное счастье. В лапах самых отвратительных гангстеров, в гаремах Востока, в плену у врагов, во власти мерзавцев они ухитрялись сохранить себя для героя, остаться целомудренными и чистыми. Это был явный обман, Тиллоттама слишком хорошо знала реальную жизнь.

Но венгерский фильм показывал обыкновенную судьбу обычной молодой пары. Здесь люди рассчитывали только на себя, не видели никакой беды в повседневном труде, умели радоваться простым удовольствиям и пользовались любовью множества друзей. О такой жизни и мечтала всегда Тиллоттама, а после встречи с художником Рамамурти ее неопределенные грезы стали приобретать реальность. Но судьба сулила ей продолжение жалкой роли красивой вещи, купленной для наслаждения и выставляемой напоказ за деньги – пусть не непосредственно, как в ночном клубе, а в призрачной жизни киноленты, – не все ли равно – этому она служила.

В первый же день приезда в Кхаджурахо, бродя по храмам, она увидела Даярама на карнизе, в таком рискованном положении, что ее сердце невольно забилось в тревоге за незнакомца. Художник был в одной набедренной повязке, и она любовалась его стройными ногами, широкими плечами и прямой, гордой осанкой. Вечером в храме Вишванатха, заблудившись в галереях, Тиллоттама увидела его перед статуей сурасундари. Он молился ее красоте, как иначе можно было назвать беззаветный порыв восхищения? Она убежала, смутившись, понимая, что стала свидетельницей очень интимного. На следующий день, встретив Рамамурти у льва, она увидела такое же восхищение в его взгляде. В незабываемый час их первой встречи она впервые в жизни увидела себя глазами художника, отразившими ее красоту. Она могла бы вдохновить мужчину на высокий подвиг, так она поняла сама, и так ей говорил Даярам, признаваясь в любви не словами, а стоявшим за ними чувством. Она могла бы послужить моделью для статуй и картин, подобных тем древним произведениям искусства, от которых исходила сила красоты и любви, выражая могущество их создателей, утешающих людей на общем трудном пути через жизнь.

С невыразимой грустью следила Тиллоттама за фильмом. Веселая хохотушка-героиня приехала купаться со своим возлюбленным. В красном с крупными белыми горошинами купальном костюме, очень шедшем к ее светлым волосам и золотистому загару северянки, она дразнила своего милого, пока не была схвачена его сильными руками и поднята на воздух. Оба беззаботно смеялись, забыв обо всем на свете. «Насколько свободна европейская женщина в сравнении с нами, – думала Тиллоттама, следя за очаровательной задорной девчонкой, действительно похожей на маленькую итальянку Леа, – она может всю жизнь оставаться детски беззаботной, и не мудрено. Она надевает такой костюм, за который меня закидали бы камнями, и с полным достоинством принимает восхищение мужчин. И это восхищение другое, чем у нас, потому что они уже привыкли к открытому телу женщины и научились видеть в нем красоту, а не только обозревать какие-то отдельные его части, возбуждающие похоть. А я в своих фильмах должна сниматься нагой, как когда-то «пятые» – неприкасаемые, которые не имели права прикрывать свое тело одеждой и уподобляться тем самым людям высших каст. Открываться для грязных глаз, гнусных глаз бездельников, ничего не любящих, ни во что не верящих».

Тиллоттаме до боли сердца захотелось увидеть Даярама, сказать ему, что теперь, овеянная чувством художника, она не может так жить больше. Даярам исчез – очевидно, Трейзиш рассказал ему про нее все – самый верный способ отвратить мужчину. И он ушел навсегда!

Тиллоттама не заметила, как окончился фильм, и едва успела прикрыть лицо, чтобы люди не увидели слез. Она возвращалась домой, едва заставляя себя отвечать на шутки итальянцев. Те шли рядом, негромко переговариваясь. У виллы от забора отделилась высокая сумрачная фигура Ахмеда. Он стал отпирать калитку, и Тиллоттама поспешно распрощалась.

Безмолвная и одинокая, Тиллоттама сидела на краю низкой оттоманки, под пропыленными бутафорскими трофеями, украшавшими «охотничий» уголок холла. Рядом, на стойке красного дерева, стояли отнюдь не бутафорские винтовки и ружья Трейзиша – любителя огнестрельного оружия и ножей. Когда-то он учил ее стрелять для фильма «Повелительница тугов».

Медленно, в тихой задумчивости Тиллоттама протянула руку и вынула из гнезда тяжелую винтовку с заделанным в дерево коротким стволом. Его вороненый конец с кольцевидной мушкой уставился ей в лицо неподвижным взглядом ядовитой змеи. И, как тогда в Говиндархе, слегка закружилась голова от острой мгновенной мысли.