– И буду! Лучше умереть отчаянно в драке, чем трусливой от страха.

– Я трусливая, да?

– Ты? – Аинна секунду подумала. – Ты как замок с секретом, никогда не узнаешь, какая ты. А я вся наружу. – И тут же, забыв про Дарьюшку, стиснув ладонями щеки, промолвила горячо и страстно: – Люблю, люблю, люблю! Это все как пожар, как наводнение, как ураган, что ли. Несет, несет и жжет, жжет душу! Ни сна, ни покоя. Пойду за ним хоть в огонь, хоть в воду, хоть на смерть. Я буду молиться на его шрамы, на его рубцы в сердце. Да, да! Рубцы в сердце. Будет гнать, а я буду идти, идти за ним. Всюду и везде! О Дашенька, если бы ты знала!..

– Кто он, этот «со шрамами и с рубцами в сердце»?

– Не сейчас, не сейчас, Даша. Одевайся. Там ждут нас сестры Терские. Помнишь их?

– Клавдия, Валерия и Анна?

– Анна вышла замуж.

Дарьюшка вздрогнула. Одно слово «замуж» привело ее в ужас.

– Сегодня у нас будут генерал и офицеры из гарнизона. Мама специально для них устраивает этот званый ужин. Она же терпеть не может неопределенности и неизвестности. Надо же ей знать, что происходит в гарнизоне! – иронизировала Аинна. – И дядя Сергей обещал познакомить со своим знаменитым прапорщиком, который спас ему жизнь где-то там на позициях, когда дивизия попала в какой-то «кошель» к немцам, не представляю. Он такой представительный и умеренный, дядя Сергей – полковник князь Толстов! Лопнуть можно, ей-богу. Мама носится со своей родословной, а дядя Сергей терпеть не может, если ему кто-нибудь скажет, что он князь. «Прошу прощения, я не князь», и лицо сделает строгое, холодное, как на воинском параде. Называет себя демократом. Все Толстовы демократы. Не Толстые, а Толстовы. Терпеть не могу, как он обстоятельно, по-немецки все размусоливает, прописывает, будто не доверяет, что книгу будут читать люди думающие и, может, не глупее его. Лопнуть можно! Ты что кинула юбку?

– Ты хочешь, чтобы я ее надела?

– Конечно.

– Она с меня сползает.

– Затянешь ремнем. Дай я тебе помогу. Какая ты тоненькая, прелесть. «Во французском вкусе», – сказала бы мама. А у меня такие толстые икры. Сдохнуть можно. Боженька, какая ты шикарная! Бабочку подними чуть выше. Как ты собрала волосы? Это же старомодно. Видела, как уложены у мамы? Разве это шпильки? Ужас! Вот же в столике и шпильки, и гребни, и всякая всячина. От английской мисс остались. Если бы ты ее видела! Вроде нашей классной кобылы. Точь-в-точь. Шикарно! С ума сойдут все офицеры, ей-богу. Зажмурься, спрысну немножко. Это же французские духи. Чудесно! Тра-ля-ля, тра-ля-ля, – приплясывала Аинна, увлекая за собой Дарьюшку.

Сестры Терские, чопорно надутые, вышколенные, замкнутые в бархатные платья, отделанные стеклярусом, с драгоценностями на руках и в ушах, одинаково русые, прямоносые, приняли Дарьюшку придирчиво, взыскательно и не разговорились.

– Пойдемте же, гости собираются! Тра-ля-ля, – плескалась Аинна, не в состоянии присесть хотя бы на минутку.

V

В малом приемном зале, разбившись по кучкам, знатные люди города перемалывали свежие новости.

Высокий и прямой Востротин, в черном фраке, всегда подтянутый и нестареющий блондин, как бы напоминающий своим видом, что он настоящий джентльмен, слушал говорливого и чем-то перепуганного Петра Ивановича Гадалова. Возле них терся коротконогий, неуклюжий Чевелев, и голова его, круглая, с проплешинами от висков, туго вращалась на прямых плечах. Пятеро или шестеро сгрудились под аркой у входа в большой зал. За круглым столиком, уминая мягкий диван, трубил архиерей Енисейской епархии Никон, чернобородый здоровяк, смахивающий на турка: до того он был черняв, горбонос, и борода кудрявилась, как у Елизара Елизаровича. Смазанные бриллиантином волосы блестели, как смола. Рядом с ним белобрысый, лобастый, жилистый, словно скрученный из пеньковых веревок, в клетчатом пиджаке, не по ритуалу вечерних приемов, в белой рубашке, расстегнутой чуть не до пупа, в остроносых лакированных штиблетах Сэмуэлл Четтерсворт – Серый Черт, окуривающий сигарным дымом турецкую бороду его преосвященства.

В глубине комнаты, в полумраке, утопая до лысины в красном кожаном кресле, спокойно дремал хозяин Михайла Михайлович, а возле него – Акут Тао Саямо, японский коммерсант, поставляющий Сибирскому акционерному обществу пароходства, промышленности и торговли китайские и японские шелка, сиамские платки, вышитые золотом, не линяющие от стирки, шерстяные ткани, одинаковые с лица и с изнанки, фарфоровые сервизы и электрооборудование и даже перламутровые пуговки, а заодно собирающий с японской обстоятельностью сведения, ничего общего не имеющие с коммерцией. Человек он был ничем не выдающийся, с приплюснутым носом, как бы раздавленным роговыми очками.

Со стариком Юсковым он охотно молчал, сцепив на животе пухлые руки, ожидая господ офицеров из гарнизона:

– Какие-то будут новости!..

Старая дева, сестра Евгении Сергеевны, скучающая петербургская дама, охотно приняла племянницу с ее подружками и сразу же выплеснула собственную горечь:

– Я будто предчувствовала, девочки, что никогда уже не встречусь с императрицей. Она меня благословила в дорогу и прослезилась. Такое горе! Кто бы мог подумать!! Боже! Как жить России без царя?! Это же вопиющее францужество!

Аинна подсела к тетушке на подлокотник кресла и, скрестив свои сильные ноги в шагреневых ботинках, спросила:

– Она же немка, императрица?

– Да что ты, милая! Православная.

– Немка. Все знают. Потому и в заговоре была с немцами. И генерал Сухомлинов, и все там генералы из Генштаба – чистые предатели, а императрица покрывала их своим шлейфом. Дядя Сергей говорил.

– У моего братца дикая фантазия! Он всегда всех поражал своей фантазией. Никто не знает, что он придумает завтра.

– Разве Распутина придумали?

– Аинна!

– А что?! Пьяница, развратник – и вдруг «святой отец», бык гималайский, и он их там всех: императрицу и княгинь…

– Аинна! – заткнула тетушка уши. – Я тебя предупреждала!

– Что тут особенного, тетушка! Вся Россия, весь мир возмущен развратом, каким жили царственные особы. Вчера читала в газете про похождения царицы с Григорием Распутиным…

– Оставь, оставь, пожалуйста! Слушать не хочу про газеты. Это же мразь, пачкотня! Через газеты революция произошла. Уволь, уволь, пожалуйста! Сколько раз говорили его величеству, что все газеты надо держать в одной руке. И не было бы смуты. Может, это Временное додумается схватить все газеты и все партии в одну руку – тогда оно удержится. Если не успеет схватить, партии перервут друг другу горло и верх возьмет та партия, какая будет беспощаднее. Сам князь Львов говорил так. А он – политик! Газеты! Дурно, дурно, Аинна. Ты забыла меня познакомить со своей однофамилицей. Как вас, милая?

– Дарья.

– Очень мило. Какая вы бледненькая. Слышала, слышала. Поправляйтесь. Я вот приехала к ним и чувствую себя дурно, хоть в лазарет ложись. И глушь, глушь… Вот покончат с революцией, и я возьму вас всех в Санкт-Петербург.

– В Петроград, тетя.

– Для меня будет всегда только Санкт-Петербург, как его нарекли от первого камня, от первой сваи, вбитой Великим Петром, милая.

Аинна прыснула в ладонь. VI

Ионыч возвестил: пожаловал атаман Енисейского казачьего войска Сотников со свитою.

И вот он, атаман, с пожилыми и молодыми сотниками и есаулами, но Дарьюшка видела только одного: есаула Потылицына, подтянутого, застегнутого на все пуговицы, длинноногого аиста, который даже во сне преследует ее. «Как я его ненавижу, Боже!»

– Твой кавалер, – есаул, – сказала Аинна.

– Мой?!

– Как он о тебе заботился! А ты хоть бы раз спросила о нем. Что ты такая? Он интересный.

– Я его ненавижу! Мучитель, насильник!.. – процедила сквозь зубы Дарьюшка. – Если бы я знала, что ты от него приносила подарки…

– За подарки благодарят, кажется?

– Я бы от него и жизнь не приняла в подарок!

– Вот это здорово, – удивилась Аинна. – За что ты на него так ополчилась?

– Если бы тебя папаша отдал такому вот страусу в придачу к мельнице, ты бы обрадовалась?

– В придачу к мельнице?

И еще одна свита военных: командир 6-й Сибирской стрелковой запасной бригады генерал Коченгин и он же начальник Красноярского гарнизона с двумя штабными подполковниками, с подпоручиком-адъютантом, а следом за ними трое штатских, по выправке, осанке не иначе как бывшие офицеры полевой жандармерии.

Генерал с ходу подступил к Сотникову:

– Ну-с, батенька ты мой, как там твои казаки, не знаю, а солдаты в гарнизоне митингуют до хрипоты в глотках. Такого не видывала ни одна армия