«Уморя себя, уморишь и меня, — написала Потемкину Екатерина, узнав о его геройстве. — Зделай милость, впредь удержись от подобной потехи».[798]

Началась осада Очакова.

27. ШТУРМ ОЧАКОВА

В 1788 году грозный Очаков был главной военной целью России: крепость не только контролировала устья Днепра и Буга, но являлась ключом к Херсону, а значит, и к Крыму. Под руководством французского инженера Лафита турки многократно усилили ее оборону. «Город имеет форму вытянутого прямоугольника, — писал Фэншоу, — спускается с вершины горы к морю, со всех сторон окружен стеной значительной толщины, двойным рвом и имеет шесть бастионов; на оконечности песчаной косы, начинающейся у его западной стены и вдающейся в Лиман, поставлена укрепленная батарея».[799] Город был довольно велик — с мечетями, дворцами, садами и казармами; гарнизон насчитывал от 8 до 12 тысяч всадников и янычар.

Потемкин выстроил русские войска полукругом и приказал начать бомбардировку. Но враг не дрогнул. «Не те турки, и черт их научил», — писал Потемкин Екатерине. Действительно, турки весьма усовершенствовали свое военное искусство по сравнению с прошлой войной, и главнокомандующий не решался идти на штурм крепости, опасаясь больших потерь.

27 июля пятьдесят турецких всадников сделали вылазку. Суворов по собственной инициативе атаковал их. Те стали отступать, Суворов бросился преследовать их небольшими силами, и тут неожиданно со стороны Очакова двинулось три тысячи турок. Только благодаря отвлекающему маневру, предпринятому Репниным, Суворову и остаткам его отряда удалось спастись. Сам Суворов был легко ранен, более двухсот его солдат погибли. Головы убитых были выставлены на пиках вокруг крепостных стен.

Когда Потемкин послал узнать, что произошло, Суворов, по преданию, отвечал: «Я на камушке сижу и на Очаков гляжу».[800]

Потемкин был возмущен и потрясен. «Человечное и сострадательное сердце», как записал его секретарь Цебриков, не могло перенести такую бездарную потерю. Узнав, что его любимый кирасирский полк участвовал в этом бою, он сурово отчитывал Суворова: «Вы всех рады отдать на жертву сим варварам! [...] Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам». Обиженный Суворов удалился в Кинбурн залечивать ранение.[801]

Время шло, а Потемкин все не отдавал приказа о штурме. 18 августа турки предприняли еще одну вылазку. Генерал Михаил Голенищев-Кутузов, впоследствии легендарный герой войны 1812 года, победитель Наполеона, был ранен в голову и, как Потемкин, потерял глаз. Нассау отбросил турок огнем со своих гребных судов.

Приближалась зима, и иностранцы-командиры, недовольные медлительностью Потемкина, начинали роптать. Нассау говорил, что это «самый невоенный человек на свете и вдобавок слишком гордый, чтобы прислушиваться к чьему-либо мнению». Де Линь сообщал в секретной депеше Кобенцлю, что Потемкин только тратит «время и людей». «Такое множество упущений, — предполагал граф де Дама, — не может не объясняться тем, что князь Потемкин имеет какие-то личные причины [...] откладывать дело».[802]

У Потемкина, действительно, были особые причины для промедления. Он ждал, когда Австрия в полной мере откроет второй фронт против Турции и понимал, что без полноценной австрийской поддержки в Молдавии и Бессарабии война будет затягиваться, а он, потеряв лучших солдат во время скоропалительного штурма, поставит свою армию в трудное положение. Екатерина соглашалась с ним: «Лутче тише, но здорово, нежели скоро, но подвергаться опасности, либо потере многолюдной».[803]

Шла война со Швецией, росла враждебность англо-прусского альянса, турки на удивление ловко расправлялись с австрийцами — Потемкин понимал, что взятие Очакова не положит конца войне.

Он отбросил европейскую военную науку и стал следовать тактике, соответствовавшей духу его врага — и его собственному. Ему удавалось выигрывать битвы, не сражаясь, как в 1783 году в Крыму. Если приходилось держать осаду, он предпочитал давать взятки, торговаться и морить осаждаемых голодом. Сегодняшние генералы оценили бы его человеколюбие и осторожность. Потемкин решил, что не пойдет на штурм без крайней необходимости. «Я все употреблю, — писал он Суворову, — надеясь на Бога, чтобы достался он дешево». Его эмиссары вели непрерывные переговоры с турками. Светлейший был «убежден, что противник желает сдаться», — сообщал де Линь австрийскому императору в августе 1788 года. [804]

В лагере под Очаковом Потемкин вел свой обычный образ жизни: проводил ночи за картами, бильярдом или беседами; по временам впадая в депрессию, «обматывал голову носовым платком, смоченным в лавандовой воде — знак его ипохондрии». Как всегда, играл оркестр под руководством Сарти. Во время одного из вечеров, когда играла роговая музыка, Потемкин спросил одного немца, артиллерийского офицера: «Что вы думаете об Очакове?» — «Я думаю, — отвечал тот, — что вы верите, будто стены очаковские, подобно иерихонским, падут от звука труб».[805]

В начале зимы в лагерь прибыли три грации. Екатерина Долгорукова, жена одного из офицеров и дочь князя Федора Барятинского, одного из первых придворных Екатерины, славилась своей «красотой, тонким вкусом, тактом, юмором и талантами». Прасковья Потемкина, урожденная Закревская, жена Павла Потемкина, не отличалась хорошей фигурой, но имела «восхитительное лицо, белоснежную кожу и прекрасные глаза; не обладая особенным умом, она была очень самоуверенна». Ею начинал теперь увлекаться светлейший. А Екатериной Самойловой, 25-летней женой его племянника, увлекся граф де Дама. Проведя день в холодных траншеях, Дама являлся в шатер к дамам: «Я надеялся, что усиленная осада заставит их сдаться быстрее, чем крепость». Скоро Самойлова вознаградила его усилия.[806]