Вещи упаковывали в большой спешке, но Александра проследила, чтобы с собой были взяты не только одежда и личные принадлежности всех членов семьи, но и многое из их любимых фотографий, столового серебра, фарфоровой посуды с монограммами, столового белья. Они взяли с собой фонограф и пластинки, свои фотоаппараты и оборудование для проявления фотопленок, любимые книги, целый сундук из фотоальбомов и еще один — с письмами и дневниками Николая (всеми, которые он не уничтожил). Девочки оставили в Царском Селе все свои красивые придворные платья и широкополые нарядные шляпы с перьями, с собой у них были лишь простые льняные костюмы, белые летние платья, юбки, блузки, шляпы от солнца и в соответствии с распоряжением достаточно много теплых кофт, шарфов и шапок, полушубков и войлочных пальто.

Царскую семью разместили на втором этаже двухэтажного дома. Все девушки спали в одной большой угловой комнате, выходящей окнами на улицу. Рядом, в маленькой комнате, разместили Алексея и его дядьку — матроса Нагорного[1336][1337]. На втором этаже находилась спальня Николая и Александры, а также его кабинет и будуар для нее, ванная комната и туалет. В большой бальной зале наверху, напротив кабинета Николая, проводили церковные службы. Там установили походную церковь, которую семья привезла с собой из Царского Села, а кружевное покрывало Александры служило алтарным покровом. Службы вели священник и дьякон из соседней Благовещенской церкви. Им помогали четыре монахини из Ивановского монастыря, расположенного за городом. Они приехали, чтобы петь литургию (кроме того, они принесли в подарок яиц и молока)[1338].

Четыре сестры немедленно начали обживать свою новую обстановку, как обычно, ни на что не жалуясь. Наоборот, они старались своими силами устроить все в их общей комнате по своему вкусу — насколько это было вообще возможно. В углу комнаты стояла традиционная высокая печь, отделанная белым кафелем. Кроме того, там стоял небольшой диван с разбросанными по нему подушками и стол, который вскоре был завален книгами, ручками и писчей бумагой. У изножия каждой из четырех скромных походных кроватей, привезенных из Александровского дворца, стояли простые белые венские стулья. Кровати были отгорожены ширмами, на которые девочки набросили красочные покрывала и платки. Так же девушки задрапировали и голые, продуваемые насквозь белые стены, чтобы создать ощущение теплоты и уюта. На своих крошечных тумбочках сестры расставили свои любимые безделушки, иконы и фотографии. Каждая девушка также прикрепила на стене над изголовьем своей кровати множество фотографий: две младшие решили развесить фотографии, которые навевали теплые напоминания о царском казачьем конвое в Могилеве, а также и других друзей, родственников, домашних животных и столь любимых раненых офицеров, в то время как старшие сестры, имея более сдержанный вкус, в основном развесили иконы и большую фотографию родителей на борту «Штандарта»[1339].

Столовая была расположена внизу, так же, как и комната Пьера Жильяра, где он и проводил уроки. Позже общие комнаты внизу были выделены няням и камер‑юнгферам Александре Теглевой и Елизавете Эрсберг, которые заботились о детях, Марии Тутельберг, которая прислуживала Александре, и другой прислуге, включая камердинера Николая II Терентия Чемодурова. Пока же остальную часть окружения и прислуги разместили в еще более неудобном и плохо подготовленном доме Корнилова напротив. Там жили Настенька Гендрикова и ее горничная Полина Межанц, доктор Боткин (к которому в середине сентября присоединились двое его детей, Глеб и Татьяна), доктор Деревенко и его семья, Татищев и Долгоруков. Здесь им пришлось жить, разместившись в наскоро сколоченных комнатушках, на которые был разделен большой зал. Там гуляли сквозняки, и совершенно не было речи о каком‑либо уединении или приватности. Позднее там же поселили Трину Шнейдер и двух ее горничных, Катю и Машу, а также другую учительницу, Клавдию Битнер[1340]. Хотя семья оставалась под домашним арестом и имела право выходить только во двор дома, чтобы размяться, а также зайти в храм по соседству, члены окружения и прислуга могли свободно передвигаться по городу.

* * *

Погода в Тобольске стояла жаркая и солнечная еще большую часть сентября, но семью очень огорчало, что «так называемый сад» был «захудалым огородом», где в лучшем случае можно было вырастить немного капусты да брюквы[1341]. Кроме того, в задней части дома были пристройка с теплицей, парник, дровяной склад, сарай да несколько тонких березок. Никаких цветов или кустарников не было. Единственное, что было устроено там для развлечения детей, — это несколько качелей. Николая постигло горькое разочарование: в саду ему совершенно негде было приложить свои силы, не было никакой возможности для физического труда и разрядки, чего ему так не хватало. Правда, в первые несколько дней после приезда он срубил сухую сосну и получил разрешение поставить турник, на котором он делал ежедневные отжимания/подтягивания. Рядом с домом власти спешно устроили квадратный пыльный двор для отдыха — два раза в день, с 11 до 12 и после обеда до заката — на огороженной части грунтовой дороги.

Неопределенность жизни семьи в новой среде усугублялась тем, что письма стали приходить все реже и нерегулярнее. «Моя дорогая Катя! — писала Анастасия через несколько дней после приезда. — Я пишу это письмо тебе, но уверена, что ты никогда его не получишь… Так грустно, что нельзя от тебя получать письма. Мы часто‑часто думаем и говорим о тебе… Получила ли ты мое письмо от 31 июля и открытку, которую я давно написала?» Теперь она стала нумеровать свои письма в надежде отследить их получение. Но ее мысли опять были обращены к более счастливым временам: «Спроси Виктора, помнит ли он осень прошлого года? Я сейчас многое вспоминаю… все хорошее, конечно!» В письмо был вложен лепесток красного мака из сада. Анастасия приносила извинения за то, что говорить почти не о чем: «Я не могу написать ничего интересного… Наше время проходит так однообразно»[1342].