Но десять дней во второй половине октября им пришлось терпеть и менее приятное изменение в повседневной жизни. Приехал бывший императорский стоматолог Сергей Кострицкий. Он проделал длинный путь из Крыма, чтобы проверить состояние зубов семьи и провести необходимое стоматологическое лечение Николаю и Александре: они оба страдали от бесконечных проблем с зубами. Кострицкий привез письма и подарки от Марии Федоровны, Ксении и Ольги. Его разместили в квартире Панкратова, и, разумеется, они, общаясь, обсуждали семью и пришли к мнению, что даже здесь, в Тобольске, царская семья по‑прежнему «задыхается во все той же неестественной атмосфере», которая была так распространена при дворе. Это привело их к настоящему «духовному голоду» и «жажде познакомиться с людьми из другой среды». Закоснелые традиции «висели на них мертвым грузом и делали их рабами этикета»[1377].

Панкратов, вероятно, высказывал пожелание, чтобы больше времени уделялось расширению кругозора девочек, вместо того чтобы обучать их тонкостями того, «как стоять, как сидеть и что говорить, и так далее». Но, несмотря на это, его поразило, как охотно они рубили дрова и чистили снег, — «их простая жизнь приносила им много удовольствия»[1378]. Заготовка дров на зиму была уже почти закончена, оставалось теперь сложить их в дровяной сарай. В этом девушки охотно помогали отцу, а также чистили от снега двор, ступеньки и крыши хозяйственных построек. Панкратов как‑то увидел, что Мария пытается чистить снег сломанной лопатой. «Почему она не попросила другую?» — спросил он и добавил, что и он не представлял себе, что ей может понравиться заниматься такой работой. «А я такую работу люблю», — ответила она[1379]. Пока стояла хорошая погода и можно было работать на свежем воздухе, девушки были счастливы. «Яркое солнце… сразу улучшает мое настроение», — писала Ольга ПВП. Погода была по‑прежнему «божественная» почти до конца ноября. «Так что не думайте, что все всегда плохо. Вовсе нет. Как вы знаете, нас не так‑то просто расстроить»[1380].

Но в конце месяца уныние должно было охватить их — когда семья узнала об Октябрьской революции в Петрограде. «Вторая революция», Александра писала в своем дневнике 28 ноября, когда эта новость наконец добралась до Тобольска. «Временное правительство свергнуто. Большевики во главе с Лениным и Троцким заняли Смольный. Зимний дворец сильно поврежден»[1381]. Лишь за день до этого Николай написал жизнерадостное письмо матери: «Я много рублю дрова, обычно вместе с Татищевым… Еда здесь превосходная и ее много, не в пример Царскому Селу, так что мы все хорошо устроились в Тобольске и прибавили по 8–10 фунтов {3,5–4,5 кг} в весе»[1382]. Петроград и их прежняя жизнь были теперь таким далеким прошлым для Николая, что он почти не обратил внимания на большевистский переворот. Он даже не упомянул об этом в своем дневнике. Погода была превосходной, он много ходил и рубил дрова — вот что в конечном итоге составляло сейчас суть его жизни[1383]. Долгое время он ничего не говорил об Октябрьской революции. «Николай II страдал молча и никогда не говорил со мной об этом», — вспоминал Панкратов. В конце концов он лишь выразил возмущение в связи с разграблением Зимнего дворца. В середине ноября им наконец доставили газеты, которые сообщали об этом. Николай счел эту вторую революцию «гораздо хуже и более позорной, чем события Смутного времени». Бурные годы междуцарствия в шестнадцатом веке, казалось, имели для него сейчас больше значения, чем недавнее прошлое[1384].

День рождения Ольги, 3 ноября, был отмечен сильным снегопадом. Ольга получила скромные подарки: три горшка цикламенов и сильно пахнущую герань. «Дорогой Ольге исполнилось 22, — записал Николай в своем дневнике. — Жаль, что бедняжке приходится проводить свой день рождения в нынешней обстановке»[1385].

Для скорбной, погруженной в себя Александры день рождения Ольги в этот печальный, трудный 1917 год был полон символического значения. Для нее это был день памяти, а не праздник. В этот день тридцать девять лет назад умерла от дифтерии ее младшая сестра Мей, и в этот же день четырнадцать лет назад внезапно умерла дочь Эрни Элизабет, когда они с отцом были вместе с ними в Скерневицах. На этом комментарии в своем дневнике Александра добавила закручивающуюся влево свастику — символ, который она так любила и использовала его для обозначения цикла жизни и смерти.

Для самой Ольги это, очевидно, был особенно сложный день рождения: ей двадцать два, незамужняя, заключенная, в засыпанной снегом Сибири. Она так и оставалась очень худенькой после болезни и становилась все более отрешенной и тревожной, поэтому Сиднею Гиббсу она даже казалась временами довольно вспыльчивой. Но врожденная любовь и доброта по‑прежнему согревали ее письма к друзьям и родным. 9 ноября Ольга написала проникнутое теплотой и любовью письмо тете Ксении, в котором сообщала, что они здоровы и веселы. Она спасла почти засохшее лимонное дерево в горшке из консерватории и вернула его к жизни, тщательно отмыв и поливая его. Ей было жаль, что она не могла рассказать ей ничего интересного и что Ксения не могла приехать к ним в гости, «поскольку мы устроились очень уютно и чувствуем себя здесь совершенно как дома»[1386].

«Тут мы живем как в море на корабле, и дни похожи один на другой», — писал Николай Ксении с тем же чувством тихой покорности[1387]. Но отсутствие новостей угнетало его: «Из Петрограда уже долгое время нет никаких газет, ни даже телеграмм. Это ужасно в столь тревожные времена»[1388]. Когда же газеты поступали, из них мало что можно было почерпнуть. Читать газету «Таймс» им не разрешили, «мы были вынуждены читать дрянной местный листок, напечатанный на упаковочной бумаге, — вспоминал Пьер Жильяр, — в котором сообщения о новостях публиковались с опозданием в несколько дней в искаженном и урезанном виде»[1389]. Однако Николай был счастлив любой новости. Сидней Гиббс заметил, что он «читает газету от начала до конца, а затем вновь начинает сначала»[1390]. Он перечитывал также свои старые дневники и нашел это «приятным времяпрепровождением» и развлечением от его бесконечного однообразия жизни[1391].