Это было неожиданно и порядком обескуражило Фурна. Он проклинал Куана Родбара, злясь, что тот с восточной мудрой предусмотрительностью так ловко оградил свою тайну от непрошеного вторжения, но поделать ничего не мог. Как европеец, Фурн был нетерпелив и уже хотел было уйти от Родбара, но, как человек, немало проживший на Востоке и научившийся выжидать, он понимал: нужно терпение.

По заданиям, которые давал своим химикам и биологам Родбар, нельзя было составить представление о творящемся в святая святых, но уже и эти задания говорили о том, что Родбар, казалось, работает над чем-то не имеющим прямого отношения к деятельности ченснепповского института, и это было уже интересно, хотя и мало приближало Фурна к цели. Его кипучая натура едва мирилась с необходимостью усидчиво день за днем проводить кропотливую, требовавшую недюжинных знаний работу. Пришлось вспомнить все, чему его учили в университете, и забыть все, что так помогало на плантациях. Пришлось засесть за книги и вечерами, после напряженного дня, — в ченснепповском институте хорошо платили, но и умели спрашивать работу учиться и учиться, чтобы не показать себя профаном. Фурн был сметлив, изобретателен и находчив. Там, где у него не хватало знаний, он брал смекалкой и, главное, энергией.

Порой он увлекался порученным ему делом настолько, что забывал, зачем пришел сюда, а порой ему нестерпимо хотелось окунуться в привычную жизнь прожигателя жизни, кутилы и интригана, однако надо было играть роль рядового химика, хотя и получающего приличное содержание, но не имеющего права жить не по средствам. Самое неприятное было сознавать, что какая-то особенная, тщательно оберегаемая тайна здесь, за стеной, и не иметь возможности ничего предпринять. Впрочем, кое-что Фурн предпринимал. Осторожно, не увлекаясь, но и ничего не упуская, он пробирался к заветному.

Он сумел завоевать если не полное доверие, то расположение к себе профессора. Родбару нравилась живость и предприимчивость нового химика, его способность не уставать и настойчиво преодолевать трудности. Видимо, все эти черты были свойственны самому Куану Родбару, и, как знать, может быть, профессор не раз подумывал: не приблизить ли Фурна, поручив ему часть самой секретной работы? Понимая, что опаснее всего быть слишком любопытным, Фурн никогда не задавал вопросов, которые могли бы насторожить Родбара, и старался зарекомендовать себя человеком положительным, и умеющим быть деликатным в необычной ситуации. Но Фурн не мог рассчитывать только на то, что Родбар когда-нибудь наконец посвятит его в тайну; как всегда, он больше всего уповал на подходящий случай, стараясь не упустить его.

Но на этот раз выждать не удалось.

В середине апреля стало известно, что в Таркор должен приехать Арнольде. Не совсем понятно, почему проделка Фурна до сих пор оставалась незамеченной. Очевидно, Родбар в свое время написал Арнольдсу, что рекомендованный им человек принят, вполне его устраивает, и уже больше не заботился об этом деле. Теперь, когда приезд Арнольдса мог привести к разоблачению, рушились надежды Фурна и Отэна Карта. Надо спешить, не дожидаясь провала, и Фурн решился на отчаянный шаг. Даже Карту он не изложил подробно свой план, много пил, пожелтел еще больше и лихорадочно готовился к атаке. Вскоре Фурн исчез из поля зрения Карта. Фурн опасался, что за ним следят, решил быть начеку и вместе с тем не терять ни минуты: приезд Арнольдса ожидался со дня на день.

Карт не имел никаких вестей от своего лазутчика, а утром 27 апреля началась бомбежка Таркора.

«Что там? — недоумевал Карт. — Что делает Фурн, почему от него нет никаких вестей, что предпринять?»

Люди, посланные Картом в Таркор, вернулись ни с чем: войска, окружавшие лесопарк, не пропускали никого. Об официальном сообщении муниципалитета он узнал еще до того, как оно было передано по радио, но и от этого было не легче. Карт уже собирался отправиться в муниципалитет сам, но в этот момент с шумом, отбиваясь от загораживавшего ему дорогу Низэма, в кабинет ввалился пожарный. В измазанном грязью брезентовом костюме он плюхнулся в низкое мягкое кресло и хрипло сказал:

— Виски, Отэн! И велите подать поскорее.

— Фурн? Вы откуда?

— Считайте, прямо из преисподней.

— Не терзайте. Пит, говорите поскорее, что в Таркоре?

— Поскорее? — Фурн рассмеялся. В его смехе слышались нервные, диковатые нотки. — А вы не испугаетесь?.. Нет, лучше начну с начала. Мне все казалось, что за мной следят. Может быть, и следили, не знаю. Во всяком случае я старался не провалить дело и был осторожен. Приходилось спешить: со дня на день мог приехать Арнольде, и тогда все полетело бы к черту. Не без труда мне удалось снять слепок и изготовить ключ от первой двери. Тысячу раз я продумывал, как буду ее открывать, стараясь не вызвать тревоги, и… и, когда я пошел, дверь оказалась не запертой.

Знаете, Отэн, это скорее огорчило меня, чем обрадовало: ведь я столько сил потратил на изготовление ключа! Но я забегаю вперед. Прежде всего я должен кое-что рассказать о Худжубе. Я как-то говорил вам о нем, но тогда я не знал, что он сыграет такую роль в нашем деле. С первых же дней пребывания у Родбара я обратил внимание на этого несколько экспансивного, порывистого, но волевого и вдумчивого человека. Общительный, приветливый, он пользовался всеобщим уважением, хотя и не занимал положения, ставящего его выше других. Родбар, правда, поручал ему наиболее ответственные работы, но никогда не выделял его, всегда обращался с ним так же, как и с остальными сотрудниками. И тем не менее я всегда чувствовал в Худжубе что-то ставящее его выше других. Что, если Родбар держит среди нас своего человека — паутоанца?

С тех пор как мне это пришло в голову, я стал внимательнее к Худжубу и вскоре понял, что он наблюдает за мной. Почему? Или как соглядатай Родбара, или он сам стремится проникнуть в тайну и, почуяв человека, задумавшего то же самое, насторожен? С того времени как мне удалось заполучить ключ, мне показалось, что Худжуб начал следить за мной еще пристальнее. Я не стал выходить из коттеджа, в котором жил при институте, боялся хотя бы чем-то навлечь подозрение. Выдержка никогда не покидала этого парня, однако я изучил его настолько, что от меня не ускользнули некоторые детали, показавшиеся мне подозрительными. В среду 25-го он нервничал. Вряд ли это заметил кто-нибудь, кроме меня. Внешне он был все так же весел, шутил, смеялся, но я уже знал его больше, чем кто-либо из