– Каким образом она оказалась вдруг связана с вами? – спросил он едва слышно.

– Герольд Голдсмит – ее дядя. Точнее, дядя ее мужа. Ведь сама она не еврейка.

– Голдсмит? Я впервые слышу о нем... Сконцентрировать внимание! Сосредоточиться и говорить, заранее все продумав.

– Зато его имя известно тысячам евреев. Это он стоял за переговорами, которые вели Барук и Леман. Никто в Америке не сделал так много, как он, чтобы вытащить наших людей из концлагерей... Правда, вначале он не желал иметь с нами дела. И так продолжалось до тех пор, пока сознательные, добрые и сострадательные люди в Вашингтоне, Лондоне и Ватикане не отвернулись от него. Тогда он, придя в ярость, присоединился к нам – назло им. Развернув бурную деятельность. Герольд Голдсмит не ограничился этим и вовлек в наше дело и свою племянницу. Возможно, она чересчур уж драматизирует все, с чем ей приходится сталкиваться. Вместе с тем эта девушка исключительно исполнительна. Добросовестно выполняет все поручения, которые ей дают. Особую ценность для нас представляет то обстоятельство, что она вращается в кругах, закрытых для евреев.

– Почему?

Слушай! Слушай же. Бога ради! Вникай во все! Сконцентрируй внимание!

Ашер Фельд не сразу ответил. Взгляд его темных, глубоко сидящих глаз омрачился сквозившей в них холодной ненавистью.

– Она встречалась с десятками... а может, и с сотнями... людей, с которыми Герольд Голдсмит порвал отношения. Разглядывала вместе с ними их фотографии, слушала, что говорили они. Уже этого одного было бы для нас вполне достаточно. В общем, она знает свое дело.

К Дэвиду начала наконец возвращаться способность судить обо всем холодно и трезво. И это – благодаря Лэсли. Упоминание о ней явилось тем живительным средством, которое помогло ему вырваться из полубезумного состояния. Однако вопросы, возникшие у него, так и оставались вопросами.

И он, решив уточнить кое-что, произнес:

– Я не стану, конечно, отрицать того факта, что Райнеман купил чертежи...

– О, хватит! – прервал его Фельд. – Вы были резидентом в Лиссабоне. И вероятно, не забыли еще о том, что ни одному из ваших агентов – даже лучшим из лучших – так и не удалось проникнуть в Пенемюнде. Отказалось от попыток внедриться туда и немецкое подполье. Или это не так?

– Никто никогда не отказывался от этого. Ни те, ни другие. И немецкое подполье участвует в этой операции самым непосредственным образом! – возразил Дэвид и тут же подумал, что он допустил промах, сказав о том, о чем не следовало бы говорить.

– Если бы это действительно было так, – сказал Фельд, кивнув в сторону лежавших на диване двух мертвых тел, принадлежавших немецким охранникам Райнемана, – то и эти люди являлись бы членами одной из подпольных организаций. И тогда они были бы живы. Вы же знаете, Лиссабонец, «Хагану». Мы не убиваем подпольщиков.

Сполдинг смотрел на говорившего ровным тоном еврея и думал о том, что тот, пожалуй, прав.

– Однажды вечером, находясь на Паране, я обнаружил, что за мной следят, – сказал торопливо Дэвид, пытаясь докопаться до истины. – Потом меня избили... Когда же мне удалось взглянуть на удостоверения личности своих преследователей, то оказалось, что это гестаповцы!

– Нет, все вовсе не так. Это были наши люди, члены «Хаганы», – ответил Фельд. – Гестапо – лучшее наше прикрытие. Если бы они и в самом деле были гестаповцами, то знали бы примерно, в чем заключаются ваши функции... И, зная это, неужели они оставили бы вас в живых?

Сполдинг хотел возразить своему оппоненту. Гестаповцы не решились бы убить кого-либо на территории нейтрального государства. Во всяком случае, имея при себе удостоверения личности. Но затем он понял абсурдность своей логики. Буэнос-Айрес – это не Лиссабон. Конечно, они убили бы его.

Ему припомнились слова Генриха Штольца: «Мы выясняли это в самых высших инстанциях... Никаких гестаповцев здесь нет... Это исключается...»

И вслед за ними – прозвучавшая несколько странно, не к месту, апологетическая по сути своей, фраза: «Расистские теории Розенберга и Гитлера разделяют далеко не все... Главное тут – экономика...»

Попытка оправдать то, что нельзя оправдать, исходила не от кого-то еще, а от человека, который, как можно было подумать, был предан не Третьему рейху, а Эриху Райнеману. Еврею.

Потом пришли на ум слова Бобби Балларда: «Он из тех, кто верит... Я принимал его за типичнейшего представителя юнкерства...»

– О Боже! – тяжело вздохнул Дэвид.

– Парадом командуете вы, подполковник. И вам принимать решение. Не зная, какой вы сделаете выбор, я прямо скажу: мы готовы умереть. Констатирую это как факт, а не для того, чтобы показать, какие мы герои.

Сполдинг стоял сам не свой.

– Вы понимаете, что значит все это? – негромко и с сомнением в голосе произнес он немного погодя.

– Да, мы понимаем, – ответил Фельд. – Понимаем с того самого дня, как ваш Уолтер Кенделл встретился в Женеве с Иоганном Дитрихтом.

Дэвида словно током ударило.

– С Иоганном... Дитрихтом?

– Да, с беспутным наследником «Дитрихт фабрикен», этой империи Дитрихтов.

– И.Д. – прошептал Сполдинг, вспоминая мятые желтые листки, обнаруженные им в столе нью-йоркского офиса Уолтера Кенделла. Женские груди, мужские половые органы, свастики... Грязные, нервные завитки, выведенные рукой грязного, нервного человека. – Иоганн Дитрихт... И.Д.

– Альтмюллер убрал его. И весьма ловко – так, чтобы никто ничего не заподозрил...

– Но зачем?

– По-видимому, считаем мы, Альтмюллер опасался, что его «поверенный» возьмет да и сболтнет вдруг кому-то и о своей миссии в Женеве, и о том, что он, формально представляя на переговорах министерство вооружений, в действительности выполнял распоряжение верховного командования. Дитрихт занимался связанными со сделкой делами лишь до тех пор, пока не была достигнута договоренность о завершении операции в Буэнос-Айресе, где заправлять всем должен был уже Райнеман. Ликвидировав Дитрихта, верховное командование устраняло ненужного свидетеля.

Слова Фельда тотчас же вызвали в сознании Дэвида соответствующие ассоциации. Кенделл, почувствовав интуитивно, что что-то тут не так, бежал из Буэнос-Айреса в паническом страхе. Бухгалтер не позволил заманить себя в ловушку и убить. Ему же, Дэвиду, предстояло сразу же по завершении сделки или самому прикончить Эриха Райнемана, или сделать это чужими руками. Ликвидация финансиста являлась после получения чертежей следующей по важности акцией. Смерть его означала бы для Вашингтона все то же «устранение ненужного свидетеля».

Затем мысли Сполдинга переключились на Эдмунда Пейса.

На Эдмунда Пейса.

Которого уже нет.

– Убили не только Дитрихта, но и еще одного человека, – сказал Дэвид. – Полковника Пейса...

– Из «Фэрфакса», – закончил за него Ашер Фельд. – Он должен был умереть. Его так же использовали, как и вас. У нас к подобным вещам подход сугубо прагматичный... Не зная последствий операции, в которую он был вовлечен, а может, и сознательно закрывая на них глаза, полковник Пейс немало сделал для претворения в жизнь пресловутого плана под кодовым названием «Тортугас».