Прикрыв глаза, он вспоминал отголоски жизни, мелькавшей перед ним весь уходящий день. Он удивлялся, как редко горожане смотрят друг другу в глаза, словно толпа требует анонимности, когда на деле они все вместе – все эти люди, с одними и теми же заботами и страхами. И все же каждый, похоже, решил выживать в одиночку или с ближайшими, мало-мальски преданными родственниками и друзьями. И разумеется, каждый считал себя уникальным, осью жернова Вселенной, но на самом деле лишь немногие могут претендовать на такую важную роль.

В конце концов, Карса Орлонг только один. И стоит здесь, напротив скромного храма с грязными стенами и бледными фризами, и держит судьбу мира в своих руках.

Он знавал времена в цепях. Он жил в жалком доме, сжав кулаки, протестуя против рабства, к которому так многие его приговорили – робкого, безмолвного, принявшего свою судьбу. Карса снова подумал о виденных сегодня горожанах. Так многие тащили цепи. Так многие под их тяжестью гнулись и скручивались. Так многие собственными руками заковали себя в тугие кандалы, считая, что так и положено. Потели по воле другого человека, отдав ему свои мышцы и волю, чтобы ими владел кто-то иной, кто заявляет, что лучше их во всем. И так год за годом, рабская жизнь.

Это был разговор цивилизованных людей, и Карса Орлонг возмущался до глубины души.

А кто же рабовладелец? Всего лишь скопище жестоких идей. Всего лишь фальшивые аргументы. Ловкость рук в игре с ценностями, в которой один выигрывает, а другой всегда проигрывает. Карса слышал о сделках, о торговле, где всегда создается иллюзия справедливости и все подается как необходимый ритуал, железный, как закон природы.

Но где радость нескончаемой борьбы? Где праздность хищника и сколько клыков нужно вырвать, чтобы создать такую драгоценную цивилизацию?

Разумеется, не каждый подвергается подобной кастрации, и вот где таится главная ложь. Самые голодные пасти, с окрашенными кровью клыками, прячутся в прохладных верхних комнатах поместий, в садах с фонтанами богачей, и уж они-то, да, они наслаждаются любой праздностью, какой пожелают. А толпы угнетенных смотрят на них, широко распахнув глаза, и с интересом ждут подробностей.

Из головы не выходил разбитый, страдающий в цепях бог. Он разбрасывал оружие на пути. Он нашептывал всевозможные соблазны. Он, несмотря на отчаянную боль, исследовал тысячи путей, но не нашел ни мгновения благословенного отдыха.

Теперь Карса понимал этого бога. Будучи когда-то скованным, он сам чувствовал эту ужасную панику, звериное желание бежать. Ни один смертный не должен испытывать такие чувства. И даже бог, как понимал теперь Карса.

– Тот не может сострадать, кто сам был лишен сострадания. Тот не может любить, кому отказано в любви. Но тот познает боль, кому была дана только боль.

Сострадание. Любовь. Эти дары породила не цивилизация – пусть ее защитники и говорят об обратном. И сама цивилизация – не сладостный сад, где они могут процветать, сколько бы пойманные в ее ловушку ни уверяли себя. Нет, насколько видел Карса, цивилизация – это созданный безумцем механизм, который, при всех благих намерениях, хватает эти нежные дары и душит их, заставляя блуждать в лабиринте, чтобы погибнуть во тьме и одиночестве.

Механизм, клетка, и в ее хаосе рабы плодились как мухи… пока сам мир не застонал от груза их аппетитов.

– Ты давал много клятв, Карса Орлонг.

Благодаря цивилизации очень многие люди могут уживаться, несмотря на взаимную ненависть. И в те мгновения, когда процветали любовь и общность, налетали, подобно стервятникам, циники, жаждущие покормиться, и небо мрачнело, и мгновение угасало.

– Во имя моего сердца, Карса Орлонг. Ты слышишь меня? Во имя моего сердца!

Заморгав, Карса посмотрел вниз и увидел увечного человека, подползшего к его ногам. Дождь хлестал его, и из слепых глаз на поднятом лице, казалось, струятся слезы всего мира.

– Пора? – спросил Карса.

– Ты убьешь все?

Тоблакай оскалился.

– Если смогу.

– Оно снова вырастет, как сорняк из пепла. Хоть нас заставляли стоять на коленях, Карса Орлонг, мы жаждем летать.

– Да, редкие, благородные и прекрасные, как голуби. Я видел статуи древних героев на площади, старик. Они стоят в коронах из птичьего помета.

– Я… я был когда-то художником. Эти руки теперь изуродованы, кривые и отмороженные… понимаешь? Есть талант, и у него нет выхода, его нельзя воплотить. Может быть, у всех так, и только немногие счастливцы способны свободно применить свой талант.

– Сомневаюсь, – ответил Карса.

За озером прогремел гром.

Увечный человек закашлял.

– Я тону. Меня порадовала наша беседа о преимуществах цивилизации, Карса Орлонг, но теперь я должен капитулировать. Я должен умереть. Больной. Лихорадочный. Потребности слишком жгут. Я дал тебе слова, которые тебе понадобятся. Ради моего сердца. Ради моего сердца.

Карса смотрел на скрюченное тело у своих ног. Потом прислонил меч к стене и нагнулся.

Увечный человек поднял лицо, слепые глаза блестели, как начищенные монеты.

– Что ты делаешь?

Карса поднял похожего на скелет человека на руки и выпрямился.

– По дороге сюда я переступал через трупы, – сказал тоблакай. – Люди, до которых никому нет дела, умирали в одиночестве. В моей дикой, варварской деревне такого быть не может, а в этом городе, бриллианте цивилизации, случается на каждом шагу.

Изуродованное лицо повернулось к нему; Карса укрывал его от дождя, и по лицу стекали последние капли. Губы шевелились, но ничего не было слышно.

– Как тебя зовут? – спросил Карса.

– Мунуг.

– Мунуг. Этой ночью, прежде чем подняться и пойти в храм, я – деревня. А ты здесь в моих руках. Ты не умрешь, никем не замечаемый.

– Ты… ты сделаешь это для меня? Для чужака?

– В моей деревне чужаков нет; вот от чего отвернулась цивилизация. Однажды, Мунуг, я создам мир деревень, и век городов закончится. И рабство умрет, и цепей больше не будет – скажи своему богу. Сегодня я – его рыцарь.

Мунуг почти перестал дрожать. Старик улыбнулся.

– Он знает.

Не так уж много – держать на руках хрупкую фигуру в последние мгновения жизни. Лучше, чем койка или даже кровать в комнате, где собрались любимые. И точно лучше, чем пустая улица под холодным дождем. Умереть в чьих-то руках – есть ли что-то великодушнее?

Любому дикому варвару в мире это известно.

Закрываясь тяжелыми щитами, Ве’гаты из к’чейн че’маллей продвигались под градом стрел из арбалетов и онагров. Ве’гаты пошатывались от ударов, тяжелые стрелы разбивались о щиты. Или втыкались в голову, шею и грудь; солдаты падали, и кто-то из сородичей занимал их место. Атака рептилий приближалась к траншеям и редутам.