– Ну, Гоге сейчас это высшее образование… – Военный ставит тарелку на стол. – Вот живешь-живешь, образование повышаешь, сессии сдаешь… А что, водка совсем уже того?

Бородач говорит, что видел еще бутылку, и все начинают ее искать.

* * *

Николай Кириллович идет по коридору.

В одном месте стена заклеена спичками. Гога собирал использованные спички, отрезал обгорелое, а остальное сажал на клей. Так собирался оформить весь коридор, быстро перегорел к этому увлечению, а потом и вообще к квартире. Хватался иногда, клеил, забивал. Все так и оставалось полусклеенным и разобранным. Николай Кириллович отковыривает одну спичку.

Через открытую дверь в детскую замечает племянника с книжкой:

– Что читаем?

Руслан молча показывает обложку.

«Записки о Шерлоке Холмсе».

Одиннадцать лет, на год старше Варюши. Они и похожи. Прошлый раз Руслан только в школу пошел, они тогда приезжали в Ленинград, Гога, Гуля, Руслан.

– «Дьяволова нога». – Племянник снова уткнулся в книгу.

– Первый раз читаешь?

– Нет.

Николай Кириллович смотрит на пыльное пианино, заваленное карандашами, куклами, страницами из книжек. Машуткино хозяйство.

– Музыкой занимаешься?

– Ненавижу.

– Заниматься или музыку вообще?

– Вообще.

Сел рядом с племянником. Очкарик, волосы ежиком, дырка в носке. Нигилист.

– А Шерлок Холмс ее любил, если не ошибаюсь…

– Да, – кривит губы Руслан. – На скрипочке пиликал.

В комнату заглядывает Гуля:

– Николя, идем, борщ остынет.

Она зовет его «Николя», как Гога. Хотя первым так стал звать его Рудольф Карлович Бежак, а Гога слизал.

– Сейчас.

На кухне стоит тот, бородатый. Курит в форточку, протянул руку:

– Ринат.

– Николай.

Постояли. Из комнаты доносятся голоса, обсуждают какую-то Люсю и ее новую стрижку.

– Да, – говорит Ринат, глядя в форточку. – Видите, вот. Виолончелист, если вам это интересно.

Николай Кириллович что-то мычит.

– Надолго к нам? – продолжает в форточку Ринат. – Понятно. Столичная птица. Жаль. Тут с вами надежды были разные… А Гога, конечно, извините, но сам виноват.

– В чем?

– Да во всем… Пообщаемся еще.

Гасит сигарету о холодильник, идет в комнату, слегка выворачивая ноги.

* * *

Он прилетел утром, в дождь, тонкие капли диагонально ползли по иллюминатору.

Его уже встречали. Черные зонты, «Волга», запах дождя и бензина.

В Ташкенте пробыл три дня. Но и трех оказалось много: Ташкент был чужим. Следов землетрясения уже не было. Следов прежнего, его Ташкента – тоже. Все было новым и неприятным. В консерватории – ни Кона, ни Надеждина, ни Малахова. Побродил по этажам, поздоровался с последними из могикан. «Николя!.. Ну надо же!..» Затащили на кафедру композиции, чай, расспросы. «Николай, ну рассказывайте, рассказывайте…» Теплая, душная атмосфера, бесконечный чай. Вышел, почитал афиши, послушал консерваторский гул. И отправился к отчиму.

Алексей Романович жил недалеко от консерватории, если это можно назвать жизнью. Третий инсульт, внешний мир для него почти исчез. Внутреннего, вероятно, никогда и не было. Бывший чекист, вечная «Так закалялась сталь».

«Здравствуйте, Анастасия Дмитриевна!» Последняя его жена, подает сырое полотенце. Чай с привкусом корвалола. «Берите конфетки, хорошие конфетки». Он берет конфетки. «Правда вкусные?» Ведет его смотреть Алексея Романовича. «Только – тсс!» Отчим лежит за ширмой, над голым лбом – ночник, от лица остались одни глаза, совиные, бессмысленные. «Алексей, приехал ваш…» Синкопами: «Ваш сын». Глаза ожили: «Гы! Гы…» Анастасия Дмитриевна оправляет одеяло: «Нет, это не Георгий, это Николай». «Гы! Гы!» – поднял голову. «Уже прогресс, – говорит Анастасия Дмитриевна при выходе из-за ширмы. – Видите, как рукой работает. Так вы теперь в Дуркент… Не боитесь?» Чего он должен был бояться? «Последние годы вся интеллигенция оттуда уезжает, хирурги, бухгалтера. У моей подруги, Аси, вы ее не знаете, хорошая женщина, сын у нее там был на должности, так он семью под мышку и бегом оттуда в Подмосковье… Сослуживцы Алексея Романовича недавно приходили, один его еще по Дуркенту знает, сейчас пенсионер и инструктор по шахматам, хотя пенсия и так большая… Так он, знаете, что сказал про Дуркент? «Содом и Гоморра». В смысле, очень сложная ситуация». Николай Кириллович обувается. «Возьмите вот язычок для обуви, так удобнее… Удобнее? Теперь вот с Георгием, все одно к одному… Передайте эту беретку Гульнаре, это Ася вяжет, а мне она мала. Шерсть темная, ей как вдове подойдет, мы все были потрясены. Алексею Романовичу, конечно, ни-ни, что вы! При нем не говорим. Для него же Георгий – свет в окошке, хотя вы знаете, что Георгий себе позволял. Но Алексей Романович, он же старый чекист, все чувствует… Каждый день интересуется, вы слышали. Да, беретку положите в портфель, это правильно».

Проходя под их окном, остановился. «Гы! Гыо…» Голос Анастасии Дмитриевны: «Говорю вам, это был Николай, который музыку сочиняет, музыку, а Георгий сейчас болеет, бо-ле-ет!»

* * *

Николая Кирилловича снова зовут к борщу. Дойти до борща не получилось.

В прихожей слышится пыхтение, звуки снимаемой обуви и поцелуев. «Не разувайтесь!» – голос Гульнары.

– А я с собой тапки принесла! – отвечает густое сопрано.

Снова сопение, звук падающей одежды.

– Гулечка, выражаю… такое горе…

Шепот, щелк сумочки, всхлип.

– Уже здесь? Я должна видеть его! Где он?

Николай Кириллович поворачивает голову. На него движется что-то большое. Прижимает его к себе.

– Коля! – Могучая конструкция лифчика вдавливается в грудь. – Не узнаешь?.. Он не узнает! Я – Люся. Люся Осипенкова!

Люся? Осипенкова?.. Нет, он не помнит.

– А ты не изменился, – вздыхает. – Все такой же стройный. Ленинградец!

Ветер от вздоха доходит до Николая Кирилловича и щекочет лицо.

– Гога, Гога… – убедившись, что коридор пуст, переходит на сочный шепот. – Какой был человек, а какой любовник!.. Какой организатор! У нас с ним, конечно, ничего не было, хлебом клянусь. Есть хлеб? Ну что ты молчишь? Стоит и молчит, композитор!

* * *

– Кто это? – спрашивает Гулю, когда большая женщина, стуча тапками, уходит курить.

– Замдиректора заводского Дома культуры.

Голос Люси разносился по квартире. Николай Кириллович чертит ложкой в борще нотные знаки. В спальне звучит пианино.