Что это за лулавы? За Иорданом, вдоль Мертвого моря, на пути к Стене Моава[101], в предгорьях и в горах, ты встречаешь маленькие пальмовые рощи. Растут там пальмы, но бедуины не обращают на них внимания, потому что те не приносят плодов. Как-то отправился один иерусалимский еврей к Стене Моава на закупку пшеницы. Срезал он для себя несколько пальмовых веток и привез их в Иерусалим. Увидели иерусалимцы эти лулавы и нашли их пригодными для праздника: красивыми, и полными прелести, и удобными. И особое преимущество есть у лулавов этих: оттого что растут без воды, они жесткие, и не вянут долгое время, и хороши для отправки за пределы страны. Решило одно видное семейство Иерусалима обратиться к властям в Дамаске с просьбой разрешить им заготавливать эти лулавы и получило согласие. Отправляются они каждый год за Иордан и привозят лулавы. Рады иерусалимцы этим лулавам, привезенным из-за Иордана, рады, что предоставил им Создатель возможность исполнить заповедь посредством такой красоты и совершенства, и даже бедный из бедных старается купить себе лулав из-за Иордана. Вместе с тем находились немногие иерусалимцы, которые не прикасались к ним, ведь в Торе сказано про финиковые ветви, а эти лулавы — ветви пальм, не приносящих плодов. Но спорить — не спорили. И уже отправлено было за границу более пятидесяти тысяч лулавов, и писали им оттуда: вот такие присылайте нам.

2

Поскольку гостиница стояла без постояльцев, пустая, и все комнаты были свободны, открыла хозяйка дома Ицхаку отличную комнату и не попросила за нее плату выше, чем за койку. А после того как приготовила постель, рассказала ему о своих бедах, о том, что ссора случилась в доме между ее дочерьми и невестками. «Оставили они все свои комнаты и переехали. И когда они переехали? Тогда, когда гостиница пуста. Почему? Назло Шоэлю-Гиршлу. Знают они, что он не переносит одиночества, и оставили его одного. Шоэль-Гиршл — добрый человек и любит ближних, но что толку человеку с того, что он хорош, если мир плох. Суббота в опустевшем доме — Девятое ава[102]лучше ее. Стол накрыт, свечи зажжены, Шоэль-Гиршл приходит из синагоги и говорит: „Субботы доброй и благословенной!“ И я ответила ему на приветствие. Сказал Шоэль-Гиршл: „Ципа Рива, я говорю тебе: доброй субботы, а ты не отвечаешь мне“. Сказала я ему: „Поклеп наводишь ты, Шоэль-Гиршл. И разве не ответила я тебе? Да только привык ты, что многие отвечают тебе, а сейчас, когда нет тут никого, кроме меня, ты не обратил внимания на мое приветствие“. Начал он произносить „Мир вам всем…“, оглянулся вдруг и спросил: „Где они?“ Уверена я была, что о детях он спрашивает. А он не о них спрашивал, а об ангелах служения. Когда произнес он субботнее благословение, замолчал и подождал немного; так он делал каждую субботу, ждал, пока произнесут благословение сыновья наши и зятья наши, а они — каждый встречает субботу у себя. Вздохнул он, и омыл руки, и произнес благословение на хлеб, и начал петь субботние песнопения. Поет и замолкает, поет и замолкает, как кантор, который замолкает ради капеллы своей. А тут нет капеллы, и никто не подпевает ему. Сказал он мне: „Подай мне суп“. Подала я суп. Попробовал один глоток и положил ложку. Сказала я ему: „Шоэль-Гиршл, почему ты не ешь?“ Сказал он мне: „Кто варил этот суп?“ Сказала я ему: „Та, что готовит на каждую субботу, сварила этот суп“. Сказал он мне: „И кто та, что готовит на каждую субботу?“ Сказала я ему: „Я — та, что готовит на каждую субботу, и я — та, что готовила на эту субботу“. Сказал он мне: „И почему же нет вкуса субботы в супе?“ Так он говорил про каждое блюдо. По окончании субботы пошла я к детям и стала кричать: „Убийцы вы! Нет Бога у вас в сердце!“ И что ответили они мне? Ой, Ицхак, дни Машиаха настали. Дочь восстает на мать, невестка — на свекровь, враги человеку — члены его семьи. Ушел себе Шоэль-Гиршл за Иордан отвлечься немного, ведь от всех этих его трудов не заработает он даже стертого асимона, так как вся торговля этими лулавами из-за Иордана сосредоточена в других руках и только ради дружбы присоединили его к поездке. А я сижу здесь одна-одинешенька, и нет во всей гостинице никого, кроме одного постояльца, у которого случилось горе, не приведи Господи, и он в трауре».

Спросил Ицхак хозяйку дома: «А где та малышка, что помогала вам в гостинице?» Сказала Ципи Рива: «Та малышка лежит в больнице у миссионеров, и дай Бог, чтобы встала она здоровой. И если встанет она здоровой, дай Бог, чтобы устояла в своем еврействе. Говорят они ей там, в больнице, что если бы не мы, то есть — они, да сотрутся их имена, которые сжалились над нею и позаботились о ней, уже была бы она мертва. Ой, Владыка мира, приезжают евреи в Иерусалим, город Твой, чтобы служить Тебе верой и правдой, а Ты насылаешь на них беды, и страдания, и болезни, и выкрестов, и подстрекателей, совращающих их к идолопоклонству. Думаю я в глубине души: ведь все евреи несут ответственность друг за друга, и если, не дай Бог, будет совращен один из нас, что ответим мы Богу на небесах? А Ноаха ты помнишь? Почесал он у себя под феской и отправился восвояси. Почему? Я тоже спрошу: почему? Все дни напролет он ворчал: боюсь я за рабби Шоэля-Гиршла, боюсь, что он попадет в ад за то, что изнуряет меня каторжной работой. Надоело это Шоэлю-Гиршлу, и он выругал его. И глупец этот не понимал, что все работы, которые поручал ему Шоэль-Гиршл, он поручал ему только потому, что просто не мог видеть человека, слоняющегося без дела. Иди и учи других уму-разуму, если сыновья твои и дочери твои не хотят учиться. Сейчас, сейчас я принесу тебе стакан чаю».

Выпив чаю, надел Ицхак лучшее из своей одежды, почистил ботинки и пошел к Шифре.

3

Солнце готово было вот-вот закатиться. Извозчики завели своих лошадей в конюшни, а лавочники заперли свои лавки. Улицы стали как бы шире, и земля погрузилась в молчание. Не слышно ни звука, лишь стук посоха слепца или звук шагов старушки, которая таскает свои ноги из одного святого места в другое, чтобы зажечь там свечу. Еще не зажгли свечи в домах, но свет из синагог падал на окна домов, и каждое окно светилось, будто оно из разноцветного стекла. У входа в дома стояли девушки и смотрели на Ицхака, а он идет себе степенно, удовлетворенно, как человек, уже завершивший свои молитвы. Погладил Ицхак бороду и вошел в Венгерский квартал.

Двери домов были открыты, и у каждого порога шипела плита из обожженной глины, и на ней — чугунок или чайник, а из молитвенных домов доносятся звуки молитвы. Опираясь на свои палки, стояли старушки снаружи, чтобы услышать приглашение к молитве «Благословите…» и «Святость…». Поблизости от них играли в прятки дети. Подняла одна старушка голову навстречу Ицхаку и сказала: «Беги, сын мой, беги! Может, найдешь еще миньян». Внезапно замолк весь двор, погруженный в молитву, произносимую шепотом.

Шифра стояла у корыта с водой и стирала отцовский талит. Спустила она рукава и подняла глаза. Не те, что зовутся мечтательными глазами, и не те золотые глаза. И если мечтательные, то мечта не сбылась, и если золотые, то золото потускнело, как будто не та эта Шифра, которую он знал всегда. Но хороша она, как никогда прежде. Ривка сидела в углу и вязала. Как только заметила Ицхака, посмотрела на него изумленно. Сказал Ицхак: «Приехал я из Яффы» — и взглянул на Шифру. Кивнула Ривка головой и сказала: «Слышала я, что ты отправился в Яффу». Сказал Ицхак: «Я только что прибыл оттуда, и я уже здесь. Как здоровье рабби Файша?» Направила Ривка лампу в сторону мужа и вздохнула.