Она рассмеялась чуть слышно, чувствуя, как у нее сводит горло от боли и радости, которые пробуждали в ней звуки его голоса, заново привыкая к теплу его руки, обвившейся вокруг нее.

– Какой миг! Какой благословенный миг! – сказала она и заплакала – облегчение, наступившее после долгого напряжения, все-таки взяло свое.

Сенмут не помнил, чтобы фараон когда-нибудь плакал вот так, тихо, из-за сущих пустяков. Невольно ему пришло в голову, что Менх, Юсер-Амон и Тахути не очень-то справлялись в его отсутствие, когда существующая власть висела на волоске, а на женщину, ее представляющую, велась настоящая охота. Он крепче прижал ее к себе и продолжал говорить как ни в чем не бывало, точно ее слезы не капали ему на колени, и только время от времени протягивал руку, чтобы нежно отереть ей лицо.

– Жена Париху, Ати, оказалась такой толстухой, какой я за всю мою жизнь не видел, а приехала она на крохотном ослике, какого я тоже никогда не видел. Нехези, на что невозмутимый, и тот чуть не расхохотался, чем наверняка провалил бы всю экспедицию. Похоже, для жителей Пунта женщина чем толще, тем красивее, а уж Ати и в самом деле распрекрасная царица! Живут они в хижинах из пальмовых листьев, которые стоят на сваях посередине реки, а вокруг непроходимые джунгли…

Так он и продолжал, нежно поглаживая ее по волосам; в саду уже все стихло и замерло в неподвижности, а он все говорил, говорил, стремясь занять чем-то новым ее мысли и прогнать темный призрак отчаяния, которое снедало ее изнутри. Наконец он почувствовал, как тело ее расслабилось, дыхание выровнялось. Когда у него не осталось больше слов, она положила голову ему на плечо и вздохнула. Склонив голову, Сенмут увидел, что она спит, и поцеловал ее веки. Потом улыбнулся и откинулся на ствол дерева, притянув ее к себе, но сон к нему не шел. Он отдыхал, сотни акров зелени дрожали перед ним в зыбком мареве, а в его памяти одно за другим вставали события его недолгой жизни, окруженные атмосферой светлой печали, как бывает, когда вспоминаешь о солнечных, радостных днях, которые ушли навсегда.

Свернувшись калачиком под боком у Сенмута, Хатшепсут проспала до сумерек, когда на стенах храма взревели рога. В пиршественном зале сновали туда-сюда рабы, заканчивая последние приготовления к роскошному пиру в честь вождей Та-Нетер.

Проснувшись, она вздрогнула, резко выпрямилась и огляделась, не понимая, где находится. Сенмут тронул ее за руку, она повернулась к нему и увидела лицо, так долго любимое ею, точно вернулась в сон, который стал реальностью. Наконец-то он дома.

Это была особая ночь. Как будто магия прежних дней вернулась в огромные, залитые светом залы и колоннады дворца, напоминая о том времени, когда Тутмос был всего лишь ребенком, а пиры Хатшепсут длились до самого рассвета. И все же конец праздника был близок. Гости и слуги толпились в залах, их смех и голоса разносились в напоенном тяжелым ароматом мирры воздухе. Повсюду шелестел белый лен и сверкали драгоценные камни на сандалиях. Легкий ночной ветерок, еще совсем не пронизывающий, хотя зима уже началась, приносил прохладу и ослаблял запахи тяжелой горячей еды и ароматических масел, лениво влетая в пиршественный зал меж колонн-лотосов.

Группа на возвышении посреди зала веселилась почти истерически. Раскаты смеха и легкая, несмолкающая болтовня перемежались появлениями одетых в одни лишь набедренные повязки слуг, которые вплывали сквозь широко распахнутые двойные двери, внося в зал все новые и новые кувшины с вином и огромные, увешанные цветочными гирляндами блюда с яствами, над которыми поднимался аппетитный парок.

В глубине души Хатшепсут знала, что сегодня ее последний пир. Поэтому она оделась так роскошно и тщательно, точно шла на смерть. Когда Нофрет возложила на ее голову двойной венец, женщина невольно подумала, доведется ли ей надеть его еще раз. На ее груди и плечах лежал царственный золотой воротник, поверх него висела тяжелая пектораль с глазом Гора, которую Хатшепсут надевала на свою коронацию. Запястья стискивали анхи – символы жизни, а на пальцах сверкали кольца, золотые и голубые, пурпурные и зеленые. Тонкие серебряные браслеты окружали лодыжки, с них свисали, смыкаясь у кончиков пальцев, маленькие изображения богини Хатор. Сандалии красной кожи украшали лотосы, набранные из красного золота, а юбка была расшита крохотными золотыми бусинками, которые льнули к белой материи, точно капельки дождя.

Хатшепсут сидела в окружении мужчин, представлявших партию власти, сплоченнее и мощнее которой Египет не знал за последние двадцать лет: Сенмут, ее возлюбленный, в княжеском наряде, она то и дело встречается со взглядом его подведенных черной краской глаз поверх цветочных гирлянд; Нехези, чернокожий, генерал и канцлер, на его простом кожаном поясе снова висит государственная печать, он рассматривает гвардейцев, стоящих вдоль стен, а его лицо под синим шлемом остается бесстрастным; Хапусенеб – взгляд, как всегда, трезв и спокоен, длинное жреческое одеяние тщательно уложено вокруг ног – окунает пальцы в чашу с водой; Таху-ти все еще хмурится, видно, перебирает в памяти длинные списки даров, которые переписывал сегодня весь день; Юсер-Амон – черные глаза сверкают, руки так и мелькают в воздухе, на нахальной физиономии усмешка, а Менх склонился к нему, чтобы не пропустить конец шутки; Пуамра, задумчивый и скрытный, ковыряется в еде, а вокруг, задрав хвосты, трутся его кошки; Инебни Справедливый ведет серьезный разговор с наместником Нижнего Египта: они сидят голова к голове и обсуждают какую-то дипломатическую проблему, не обращая внимания на шум вокруг; Дуваенене на своем посту у нижней ступени помоста – приятное лицо разгорелось от еды и созерцания обнаженных танцовщиц, жезл глашатая лежит на полу у его ног; бедняга Ипуиемре, вежливый второй пророк, косноязыкий, но преданный Ипуиемре; уравновешенный Амен-хотпе; Сенмен Могучий; Аменофис, управляющий. Имена, лица – история, живая история, голоса, которые скоро стихнут, изворотливые умы, нужда в которых скоро пройдет; их дни сочтены, а сами они пришли и ушли, как сухая листва, унесенная потоком. Такие мысли бродили в голове у Хатшепсут, пока она переводила взгляд с одного на другого, а ее кубок наполнялся снова и снова, и она все пила. Вожди Пунта ели молча, не сводя с нее вопросительных взглядов. Ей не хватало Яму-Нефру, его подчеркнуто медлительной речи и ленивых, жеманных движений, а еще Джехути и Сен-Нефера, чье присутствие всегда вызывало у нее ощущение бесконечности времени, ибо их семьи, как и ее семья, уходили корнями в самое начало начал, в далекое и темное прошлое Египта, связуя воедино прошлое, настоящее и будущее.

Та-кха'ет сидела среди князей и их благородных супруг, серая кошка свернулась калачиком на ее обтянутых зеленой тканью коленях, рыжие волосы пламенели среди великого множества темноволосых, увенчанных коронами голов. Она уже поела и теперь не отрываясь смотрела на Сенмута. Он пришел к ней в сумерках, перед тем как настала пора собираться на пир. Она упала ему на грудь и зарыдала. Сенмут привез ей подарки; он не забывал о ней. Потом они сидели в его тихом кабинете, пили пиво и разговаривали, но она знала, что в эту ночь, как и в прошлые, она снова будет спать одна. Однако, как всегда, она не жаловалась даже самой себе. Он вернулся, он дома, а значит, долгими жаркими днями они снова будут играть в шашки в саду, у пруда под сикоморами. Она рассеянно погладила кошку. Та замурлыкала во сне, но женщина даже не заметила этого: ее глаза не отрывались от лица хозяина, который улыбался и склонял голову, негромко разговаривая с фараоном, их короны возвышались над остальными.