Сенмут и Хатшепсут спали, когда Нехези стал просить у Дуваенене объявить об их приходе, но, еще прежде чем глашатай тихонько стукнул в дверь, они уже лежали без сна и вслушивались в напряженный шепот в коридоре. Когда Дуваенене вошел, они были уже на ногах и торопливо заворачивались в просторные ночные одежды.

– Верховный жрец и канцлер просят аудиенции, – с поклоном сказал Дуваенене.

Увидев его лицо, Хатшепсут едва не ударилась в панику. Время настало. И как скоро, как скоро! Она кивнула, Сенмут ободряюще улыбнулся ей.

– Впусти их. И останься с нами, Дуваенене. Думаю, то, что они хотят сообщить, касается также и тебя.

Он распахнул двери, Нехези и Хапусенеб торопливо вошли. Он тихо затворил за ними двери, убедившись сначала, что телохранители его величества никуда не ушли со своих постов, располагавшихся у входа и в обоих концах длинного полутемного коридора.

– Говорите, – коротко приказала Хатшепсут, – и не бойтесь меня ранить. Время пришло. Ведь так?

Нехези подошел и сел у ее стола, под небольшим окошком. Хапусенеб, приблизившись, как можно мягче рассказал ей о предложении Тутмоса. Хатшепсут молча слушала. Когда он кончил, она подошла и нежно положила руку ему на плечо:

– Ради себя самого, возлюбленный, тебе надо сегодня же ночью покинуть Фивы и бежать на Север. Я не хочу, чтобы твоя кровь была на моей совести.

– Я никуда не поеду. Мое место здесь, здесь я и останусь. Нехези, Сенмут и все остальные ваши министры скажут то же самое.

– Я все забрала у тебя, Хапусенеб, даже твое сердце. Так неужели я должна отнять еще и жизнь?

Она говорила тихо, почти шепотом, так что двое других слышали лишь ее тон – просящий, умоляющий.

– Я дам тебе золота и солдат. Ты легко найдешь себе пристанище в Ретенну или Гуррии. Пожалуйста, Хапусенеб, оставь меня!

Все время, пока она говорила, его пальцы ощупывали браслет со знаком должности, а сам он качал головой из стороны в сторону и улыбался.

– Нет, нет и нет, – сказал он. – Разве смогу я жить, зная, что предоставил вас судьбе?

– Глупец! Какой же ты глупец! – сказала она в сердцах. – Да что ты, что любой из вас может сделать, оставшись? Течение повернулось против меня, потоп неотвратим!

– Мы можем умереть, – раздался с противоположного конца комнаты голос Нехези. – Мы можем умереть.

Вскрикнув от досады, она бросилась назад, к ложу, и напряженно замерла на его золоченом бортике.

– Мы можем показать Тутмосу, что такое настоящая верность, и принести последнюю жертву долгу. Ни один солдат не станет желать большего, – продолжал Нехези так спокойно, точно пересказывал содержание ежедневных донесений из номов.

Хатшепсут кусала губу, лихорадочно соображая.

– Сколько времени у нас есть? – спросила она. Нехези поднялся со своего места и вышел в круг света посередине комнаты.

– Нисколько, – сказал он. – Теперь, когда Тутмос обнаружил свои намерения, он будет действовать быстро. Первый его удар будет направлен против тебя, Сенмут, самого могущественного князя Египта. Потом он избавится от Хапусенеба, главного служителя храма, а потом и от меня, телохранителя фараона.

– А по-моему, он попытается проделать все это одновременно, – сказал Сенмут.

Весь разговор казался ему глубоким неприятным сном: желтый тусклый свет, три окаменевшие фигуры, слабый вой ночного ветра в закрытых ветроуловителях, и надо всем этим стремительно опускающаяся тьма, которая никогда уже не рассеется и не даст увидеть дневной свет. Голос Сенмута был так же безжизнен и так же плохо повиновался ему, как отяжелевшие руки и ноги.

– Он ударит быстро и сразу и сделает это ночью, боясь, что, если он промедлит, вы, ваше величество, сможете собраться с силами и уничтожить его.

– Как же мало он меня знает, – ответила она. – Окажись он на моем месте, сам Тутмос не колеблясь пролил бы кровь солдат ради одной попытки, какой бы отчаянной она ни была, но я не стану этого делать. Я не буду убивать.

Над ними нависла тяжелая тишина – безразличие, свойственное поражению. Но вот Хатшепсут зашевелилась и послала Дуваенене за Нофрет и рабами.

– Будем вместе есть и пить, пока восходит Ра, – сказала она, – и не станем больше говорить о тяжелых вещах. Вы знаете мои чувства к каждому из вас. Если все, что мне осталось, – просить за вас перед богами, значит, так я и поступлю. Позже, когда мы вместе пойдем зелеными полями рая, мы будем смеяться и вспоминать все, что произошло с нами, как будто то была игра.

Они сидели неподвижно, не глядя на нее, и каждый боролся с чувствами, слишком глубокими, чтобы выразить их словами. Нофрет вошла и тут же отправилась за едой, вином и светильниками. Когда все принесли, они сели на подушки на полу и стали есть, пить за здоровье друг друга и негромко говорить обо всем, что им довелось пережить и совершить вместе, начиная с тех далеких солнечных дней, когда каждый из них получил свой первый пост, и каждое мгновение они подносили поближе к свету памяти, восхищаясь его красотой, ужасом или юмором, и улыбались друг другу, а их глаза светились любовью и смирением. Потом была заря, и пока Хатшепсут стояла перед ними на коленях, а черные волосы падали ей на лицо, они, обняв друг друга за плечи, пропели ей хвалебный гимн, но под конец, когда Ра взглянул на них через окно и омыл каждого прозрачным сиянием, их голоса дрогнули и пришли непрошеные слезы.

Она встала и обняла их, яростно прижимая каждого по очереди к груди, плача вместе с ними в рассветной тишине. Один за другим они пали ниц и поцеловали ее босые ноги, прежде чем кануть в забвение и забрать с собой дни силы и счастья, которые сами же ей даровали, пройти, точно рябь на тихой воде. Хатшепсут повернулась к Сенмуту, бледная, изможденная и словно помолодевшая в нарастающем свете.

– Давай поднимемся на крышу, – сказала она, беря его за руку.

Они вышли из спальни, прошли по лестнице, прилепившейся к наружной стене дворца, и оказались на плоской крыше ее аудиенц-зала. Там они сели, все еще держась за руки, и Сенмут понял, что в последний раз видит величественные пилоны и обелиски Фив. Далеко на западе еще висела ночь, темным серым облаком прильнув к вершинам утесов и туманя свет солнца. Широкий простор Нила уже сверкал в лучах нового дня, искрясь и покрываясь рябью, точно ямочками улыбок. Заросли камышей и высокие пальмы на его берегах стояли оазисами зеленой прохлады. Прямо перед Сенмутом раскинулись сады, где он так часто бродил среди лужаек, статуй, широких аллей и извилистых тропинок, мечтал, смеялся и плакал. Сейчас они были пустынны и тихи, как обычно перед шумным, хлопотливым днем, на траве блестела роса, флаги империи развевались на утреннем ветерке. За ними он разглядел яркие солнечные блики – это солнце играло на золотом носу царской барки, покачивающейся на волнах у причала. Он сделал глубокий вдох, точно пытаясь вобрать в себя все запахи Египта: дыхание илистой воды и сладостный аромат лотоса, свежесть живых деревьев и дуновение мирры.