писателей, поэтов и артистов, своих художников, архитекторов, режиссеров и профессоров. Никогда прежде ни одна страна не сталкивалась с аналогичным кровопусканием в своей культурной жизни»[345]. И эти интеллектуалы составляли всего несколько тысяч среди более чем сотни тысяч жителей Германии – каждый второй из них был евреем, – бежавших из рейха в 1933–1935 гг.[346]

В письме Шолему от 28 февраля Беньямин приводит выразительное описание безнадежности ситуации: «То ничтожное самообладание, которое людям в моем окружении удавалось выказать перед лицом нового режима, быстро улетучилось, и обнаружилось, что воздух здесь едва ли пригоден для дыхания, что, разумеется, потеряет значение после того, как тебя задушат… Прежде всего экономически» (BS, 27). Далее он задается вопросом о том, как ему пережить грядущие месяцы либо в Германии, либо за ее пределами: «Есть места, где я могу заработать минимум средств, и места, где я могу прожить на минимум средств, но нет такого места, где бы выполнялись оба этих условия».

Смутное желание покинуть Германию, не раз посещавшее его на протяжении последнего десятилетия, становилось все более актуальным по мере того, как страна весной 1933 г. погружалась во власть не слишком неожиданного, но беспрецедентного террора. Как Беньямин сообщал Шолему, людей посреди ночи вытаскивали из постелей, пытали и убивали. Печать и эфир в Германии фактически находились в руках нацистов, и до бойкота еврейских предприятий и костров из книг осталось совсем немного. Гнетущая атмосфера ощущалась повсюду: «Терроризируется всякая точка зрения или способ выражения, не вполне соответствующие официальной линии… Атмосфера в Германии, когда приходится сначала смотреть людям на лацканы, а после этого обычно уже не хочется смотреть им в лицо, невыносима» (BS, 34). Впрочем, в качестве причины для того, чтобы как можно скорее покинуть страну, Беньямин в характерной для него манере называет не страх за свою жизнь, а утрату всяких возможностей для новых публикаций и интеллектуальной жизни вообще: «Скорее дело в почти математической одновременности, с которой все, какие только можно себе представить, конторы стали возвращать рукописи, прерывать переговоры, уже начавшиеся либо близкие к завершению, и оставлять запросы без ответа… В таких условиях крайняя политическая осторожность, которую я соблюдаю уже давно и не без причины, может уберечь человека от систематических гонений, но не от голодной смерти». Горестный рассказ Беньямина о своем вынужденном бегстве из родной страны перекликается со многими другими подобными историями. Изгнанникам приходилось срочно справляться с проблемами материального плана – утратой профессии, аудитории, жилья и имущества, но в большинстве случаев психологический удар оказывался еще более тяжелым.

В начале марта Беньямина по просьбе Шолема навестила в Берлине Китти Маркс, дружившая с ним молодая женщина из Кенигсберга, вскоре отбывавшая в Иерусалим, где той весной ей предстояло выйти замуж за друга Шолема Карла Штайншнайдера. Китти сразу же очаровала Беньямина, а он, в свою очередь, очень понравился ей. Он одолжил ей несколько книг, включая «Человека без свойств» Музиля и гранки новой дидактической пьесы Брехта «Мать»[347]. Посредством переписки, полной учтивой иронии, Беньямин поддерживал с Китти теплую дружбу на протяжении следующих пяти лет. По словам Шолема, в эту пору коллективного кризиса Беньямин показался Китти удивительно хладнокровным человеком, не поддавшимся панике, которая охватила многих других. Она была впечатлена поразительной выдержкой, с которой он держался в этой ситуации. Эта выдержка, как отмечает Шолем, возможно, проистекала из едва не осуществленного им годом ранее намерения покончить с собой; так или иначе, она «сильнее проявлялась в его поведении с другими людьми, нежели в его корреспонденции, свидетельствующей о [его] тревоге» (SF, 195; ШД, 317).

Беньямин покинул Берлин вечером 17 марта, задолго до первой волны «юридического» отлучения евреев от германской жизни. 1 апреля был объявлен первый всеобщий бойкот еврейских предприятий, а в течение последующих месяцев принимались меры к изгнанию евреев с государственных должностей и из свободных профессий. Сев на парижский поезд, Беньямин без всяких происшествий выехал за пределы родной страны. 18 марта во время остановки в Кельне он встретился с историком искусства Карлом Линфертом, редактором и корреспондентом Frankfurter Zeitung, становившимся для Беньямина все более важным интеллектуальным партнером, в то время как его произведения играли все более заметную роль в творчестве самого Беньямина. Эссе Линферта об архитектурном рисунке XVIII в. разбирается в финале статьи Беньямина «Скрупулезное изучение искусства» и цитируется в «Пассажах». Перед отъездом из Берлина Беньямин написал Феликсу Неггерату и Жану Сельцу, подтверждая свое намерение снова надолго приехать на Ибицу – на этот раз на пять месяцев. Более далеко идущих планов он на тот момент не строил. Как он отмечал в письме Шолему, едва ли кто-нибудь, находящийся в его положении, способен заглядывать так далеко в будущее. Прибыв 19 марта в Париж, он поселился в отеле «Истрия» на улице Кампань-Премьер на Монпарнасе, где прожил до 5 апреля, после чего отправился в Испанию. Не исключено, что Беньямин остановил свой выбор на этом отеле из-за того, что с ним было связано много имен из мира искусства. В частности, это заведение пользовалось успехом у сюрреалистов: здесь останавливались Пикабиа, Дюшан, Ман Рэй, Тцара, Арагон и Кики де Монпарнас (а также Рильке, Маяковский и Сати). Луи Арагон даже посвятил этому маленькому отелю стихи:

Ne s’éteint que ce qui brilla…

Lorsque tu descendais de l’hôtel Istria,

Tout était différent Rue Campagne Premiêre,

En mil neuf cent vingt neuf, vers l’heure de midi…[348]

Как Беньямин сообщал Танкмару фон Мюнхгаузену, во время этого двухнедельного пребывания в Париже он только и делал, что сидел и курил трубку â la terrasse, качая головой над газетами. Но помимо этого, его взгляд был устремлен в будущее, каким бы мрачным оно ни казалось: он объявил Шолему, что в их переписке открывается «новая глава». Кроме того, в отличие от некоторых изгнанников, видевших в нацизме не более чем очередную короткую главу в бурном потоке новейшей германской истории, Беньямин отлично понимал, что он вступает в новую главу и в своей жизни. По этой причине он подал прошение о получении французского carte d’identité и начал осторожно изучать возможности для издания своих работ. Он встретился со своим старым другом времен молодежного движения и Der Anfang Альфредом Куреллой, который в тот момент входил в окружение Брехта; Курелла был включен в редколлегию так и не состоявшегося журнала Krisis und Kritik, а вскоре ему предстояло стать редактором французской коммунистической газеты Monde. И хотя Беньямин в полной мере отдавал себе отчет в том, что