— Любое время подходит, чтобы думать о женщинах, — сказал я, — и даже когда в меня вонзят клинок, который отнимет у меня жизнь, и тогда я буду думать о женщинах… или об одной женщине. А если нет, то, значит, смерть пришла слишком поздно.

Тучи становились все тяжелее, темнее, и гром перекатывал свои барабаны, чтобы предупредить о грядущем нападении. Я предчувствовал, что ночь будет страшная, самая тяжелая из всех, что я видел.

Однако стер влагу со своего клинка и ещё раз взглянул на золотые буквы, возвещавшие «Истребитель врагов!»

— Сегодня ночью ты возвысишься до своего имени, — сказал я, — или у меня больше не будет врагов и работы для тебя!

И с этими словами я натянул плащ на голову и уснул.

Рука отца коснулась моего плеча, и я, открывая глаза, тут же схватился за меч.

— Время, — сказал он, — и буря усиливается.

Поднявшись со своего места, я отряхнул плащ и подобрал вокруг себя, чтобы он не мешал движениям.

— Раз было такое, — заметил отец, — собрались мы разорить один прибрежный город… так вот, идя на штурм, мы выбросили наши ножны и поклялись, что не спрячем мечей, пока не победим…

— Весьма благородное решение… Считай, что я свои тоже выбросил; я их оставлю только потому, что они усыпаны драгоценными каменьями. Кто знает, не понадобится ли нам когда-нибудь рубин-другой?

Мы шагали плечом к плечу, обнажив клинки. Когда человек теряет свободу, обратный путь к ней всегда долог…

Мы остановились в густой тени дерева, глядя на факелы, которые плевались и брызгали искрами на дожде. В их свете стоял здоровенный детина, толщиной с нас двоих вместе.

— Чтобы потопить этакую посудину, потребуется побольше, чем фут меча, — прошептал отец. — Отдай-ка его мне.

— У тебя аппетит слишком разыгрался, — сказал я, — однако бери, если достанешь его первым.

Толстяк широкими шагами расхаживал взад-вперед, громогласно изъявляя свое неудовольствие. Речь его была грязна и груба, как у уличного грабителя, и, честное слово, я ещё ни разу не встречал человека, которому с большим удовольствием пустил бы кровь.

— Живей, лентяи! — орал он во всю глотку. — Вот уж правда, что если раба морить голодом, то он дрыхнет, а если кормить, то развратничает!

Подошли рабы с корзинами на головах; они вереницей двигались к калитке. Стражников я не видел и решил, что они стоят снаружи, потому что там тоже светился факел.

У здания что-то зашевелилось. Это была та девушка, совет которой дал нам шанс на свободу; однако здоровенный евнух тоже заметил это движение.

— Эй ты, там! Ну-ка, выходи оттуда! О Аллах, святой, милосердный, это ещё что такое?

В калитку шагнул стражник.

— Отдай её нам. Тебе-то от неё никакого толку, Лабан…

— Говори за себя, солдат, и сам ищи себе баб. У меня операция была не полной, и я еще…

Шагнув на открытое место, я сказал:

— Ну, значит, я закончу операцию, толстяк, и распорю тебе брюхо, чтоб его хорошенько промыло дождем!

Отец метнулся мимо меня, и громила-евнух завизжал, когда его пронзила сталь. Отбив клинок солдата, я сделал выпад, но слишком поспешно!

Он поймал меня самым концом своего меча, брызнула кровь, но я ударил слева, и острое, как бритва, лезвие наполовину отсекло ему руку. Он отшатнулся, и рабы, увидев свой счастливый случай, отшвырнули корзины и бросились к калитке.

Солдат, которого я ударил, снова пошел на меня, но мой клинок пронзил его, а отец был уже у калитки.

— Слишком медлишь, сынок! — крикнул он. — Иди, поучись, как надо!

Но как раз в тот миг, когда он собрался проскочить через проем, великан-стражник захлопнул калитку. Щелкнул замок. А вдалеке уже слышались крики и топот бегущих людей.

Ключ исчез.

И наши шансы исчезли вместе с ним, если только…

— Отойди! — сказал я и засунул одну из своих свинцовых труб за ручку калитки, рядом с гнездом, куда входил засов.

Вторую я подвесил на бечевке к петле, а потом поджег оба фитиля.

— Назад! — крикнул я. — Отойди!

— Что это? — Отец схватил меня за руку. — Что ты делаешь?

— Китайцы называют это «хуо-яо», химическим огнем, — не очень вразумительно объяснил я.

Топот бегущих ног приближался; снаружи в калитку колотил стражник.

Огонь полз по шипящим шнурам. Сердце мое лихорадочно колотилось. А вдруг слишком мокро? А вдруг в книге ошибка? Наполовину боясь сил, которые я мог выпустить на свободу, я отступил назад, увлекая за собой отца и девушку.

Правда ли это? То, что я когда-то давно читал в Кордове? Что гром, молния и разрушение скрыты в этом порошке?

К нам мчались вооруженные люди, в свете факелов поблескивали обнаженные клинки. Теперь они бежали через сад, между деревьями…

Ночь разлетелась вдребезги, расколотая вспышкой, рванулось вверх чудовищное полотнище пламени, потом второе. Что-то пронеслось мимо моей головы с сердитым ворчанием, и нас окутали клубы удушливого дыма.

Люди позади нас остановились, ошеломленные громоподобным грохотом, дымом и чудовищными световыми вспышками. Сквозь дым мы увидели разбитую вдребезги калитку, остатки которой держались только на нижней петле.

Отец первым проскочил в дыру, мы последовали за ним сразу же. Наружному стражнику оторвало голову и руку по самое плечо — только это я заметил на бегу, когда мы карабкались по гладко выметенным бурей камням на склоне горы и спрыгивали с них, мне было некогда смотреть по сторонам, ибо, словно из зависти к нашему взрыву, буря разразилась со всей яростью.

Пламенные копья молний с грохотом вонзались в горный склон, разрывая завесу туч извивающимися огненными змеями, которые с невероятной скоростью метались среди обнаженных горных вершин.

Мы с криком мчались во тьму ночи, обезумев от радости освобождения, а вокруг нас и впереди бежали рабы, тоже освобожденные.

Мы падали, карабкались, рвались вперед, безумие наше не ослабевало. Прямо под нами был луг, и — да будет благословен Аллах! — из темноты выезжал Хатиб с лошадьми. Над нами возвышались массивные стены Аламута — и вдруг, словно из-под земли, возникла дюжина солдат.

Отец, опьяненный, как берсеркер[29], свободой, бурей и ощущением долгожданного меча в руке, метнулся им навстречу и смахнул ближайшему голову с плеч, а потом на них обрушились рабы. Один запрыгнул на плечи солдату и стал выдирать ему глаза длинными пальцами-граблями.