Нашел ли он своего сына? Он сказал, что нашел: если дон Меркурио хотел чего-то добиться, ничто и никто не мог ему в этом помешать. Но он не захотел назвать мне его имя, сказав лишь, что тот живет в Махине и отказался узнать своего отца. Странности того времени… Я продолжал спрашивать его, но он оборвал меня, замахав рукой как на муху. Дон Меркурио попросил меня пододвинуться к нему: мне кажется, будто я и сейчас его вижу – желтее мумии, в бархатной шапочке. Он сказал: «Хулиан, прежде чем умереть, я должен вам поведать кое-что. У меня был сын в молодости, и я потерял его и не виню за то, что он не захотел узнать меня и принять мою помощь. Но в старости я обрел другого сына – вас, так что, может быть, я смог частично искупить свою вину за то, что произвел на свет ребенка, обреченного на унижения и бедность». Вот что дон Меркурио сказал мне – в этих самых словах. Люди уже так не говорят, даже в старых фильмах по телевизору, да и тогда, в мои времена, тоже уже никто так не говорил. Я не понимал у дона Меркурио половины – и еще меньше с тех пор, как мы украли мумию и он перестал выходить из дома, даже на свои оздоровительные прогулки. Нужно было всегда сидеть с закрытыми ставнями, потому что свет разрушал мумию, так же как свежий воздух и даже тепло: поэтому дон Меркурио не разрешал мне разжигать очаг и жаровню. Бедняга дрожал от холода, завернувшись в свои одеяла, так что было жалко на него смотреть – с каждым днем все более изможденного и молчаливого. Агеда начала постепенно разрушаться, как египетские мумии: у нее трескалось лицо и выпадали волосы. Заметив это, дон Меркурио велел мне позвать скульптора Утреру и ждал его так, как ждут врача в доме, где кто-то очень болен. Утрера работал там бог знает сколько дней, даже по ночам, потому что дон Меркурио не отпускал его спать. И как же хорошо она у него получилась! Со всеми деталями, как фигуры Девы Марии и святых, которые он делал для церквей: кажется, будто они вот-вот заговорят. И все это срочно, как говорят теперь в новостях, потому что бедняжка Агеда была уже на себя не похожа – можешь себе представить… Дон Меркурио даже не входил смотреть на нее: мумия вся рассыпалась, у нее выпадали волосы, как у больной раком, отваливался нос – жалкое зрелище. Даже я стал чувствовать к ней нежность, хотя раньше она немного пугала меня. Когда я касался ее платья, на моей руке оставалось нечто вроде пепла, от которого я кашлял, как от обмолотого зерна. Когда Утрера закончил работу, дон Меркурио снова вошел в кабинет и больше не выходил оттуда. Иногда он даже не позволял, чтобы я уложил его спать. Он читал с лупой свою Библию и просил добавлять побольше золы к углям жаровни, чтобы тепло не повредило новую Агеду. Он не спрашивал, что я сделал с прежней – с тем немногим, что от нее осталось. Мне стыдно вспоминать это: я как можно тщательнее собрал все щеткой, сложил в мешок и сжег на скотном дворе. Я даже прочитал «Отче наш», когда дым поднимался к небу, – главным образом просто из вежливости, потому что уже тогда я был таким же неверующим, как и дон Меркурио…

Мы не заметили, как остались одни. Телевизор, все еще включенный, сильнее грохотал в почти пустом зале. Женщина в белом халате и чепчике ведет под руку старика – с трясущимся подбородком и руками, – шаркающего подошвой резиновых тапочек по плиточному полу. Его лицо мне знакомо, но я отказываюсь знать, кто он, вспоминать, каким он был и где я видел его раньше. Раздается звонок, как тот, что оповещал о конце занятий в школе.

– Ужин, – говорит Хулиан с отвращением и покорностью, – суп из пакета, жареная Йоркская ветчина и замороженные котлеты.

Он просит извинить его: здесь он потерял привычку разговаривать и слишком забалтывается. Здесь нет никого, кроме мертвецов, которые все еще дышат, и половина из них даже не ходят. Хулиан делает движение, чтобы подняться, я протягиваю ему руку, но он отказывается от нее и поднимается, с жалким остатком былой энергии. Он выше меня, но ходит очень странно – слегка наклонив туловище и широко расставляя ноги. Хулиан спрашивает меня о работе: он слышал, что у меня хорошее место за границей и что я знаю больше языков, чем министр. В двери столовой, откуда валит отвратительный пар, как в казарме, он крепко пожимает мне руку на прощание и просит передать привет деду Мануэлю.

– Скажи, что от Хулиана-таксиста, водителя.

Я говорю, что, наверное, дед не вспомнит его, но Хулиан качает головой.

– Конечно же, вспомнит, ты только скажи ему и увидишь – он по крайней мере улыбнется: не мог он забыть все наши похождения в тавернах фламенко!

Он поворачивается ко мне спиной, и за ним закрываются створчатые двери с белыми рамами и матовым стеклом. Двери опять открываются, и я вижу, как он идет по коридору, очень высокий, с широким лысым затылком, с руками, висящими отдельно от тела, и широко расставленными ногами, более слабыми, чем туловище. Сквозь пар супа на меня смотрят выстроенные в ряд лица, обезображенные старостью. Из динамиков доносится современная литургическая песня с гитарным аккомпанементом. На стенах коридоров, на больничных изразцах, висят постеры с изображением длинноволосых приветливых Иисусов и зари с поэтическими надписями. Я прохожу мимо скамьи, на которой сидит дряхлая старуха, держащая четки своими подагрическими пальцами. Мне хочется поскорее уйти отсюда, чтобы больше не чувствовать этого запаха и не слышать издалека этих голосов и слащавых песен под гитару, стука столовых приборов по тарелкам из дюраля, медленного и одинокого шарканья по плитам пола. Я смотрю на часы: девять вечера, три пополудни в Нью-Йорке. Осталось несколько невыносимо долгих часов до того, как ты поднимешься в самолет, и целая вечность, пока ты приедешь в Мадрид и сядешь в автобус, направляющийся в Махину.

Я выхожу на улицу и радуюсь холоду, шуму, голосам из баров, молодым лицам и огням витрин. Я замечаю, что иду быстрее обычного: все еще бегу из приюта. Я гляжу по сторонам, и все то, что оставил там, кажется несуществующим. Те мужчины и женщины ничего общего не имеют с этим миром: они живут скрытые, как прокаженные, словно беженцы в равнодушной чужой стране, изгнанные из города, принадлежавшего им два поколения назад. Теперь, если бы им удалось выйти, они не узнали бы его, не смогли бы пройти с нужной скоростью по пешеходному переходу – заранее связанные с мертвыми, намного более похожие на них, чем на живых. Я слышу их голоса, но не хочу, чтобы они завладевали мной. Теперь я понимаю, как опасно слишком углубляться в воспоминания или чужой вымысел, и даже в свой собственный. В детстве нас уверяли, что если мы услышим песню тети Трагантии в Ночь святого Хуана – мы пропали, потому что она околдует нас и уведет за собой. Внезапно я не хочу слышать другого голоса, кроме твоего, не хочу иметь другой родины, кроме твоей, и другого прошлого, кроме последних месяцев. Я вижу в витрине черное платье, обтягивающее бедра пластмассового манекена в рыжем парике, и чувствую возбуждение, представляя это платье на тебе теплым вечером будущего мая. Я произношу твое имя, думаю о нем – также как пытаюсь вспомнить твое лицо, – называю тебя вслух:

– Надя, Надя Эллисон, Надя Галас.

Произнося эти слова, я почти ощущаю вкус твоего рта, влажных губ, языка, лижущего мое лицо, когда я теряю рассудок в твоих объятиях и не знаю, кто я и кто ты – в тот момент, когда стираются наши черты и имена и разрушается связь между нашей жизнью и сознанием. Мы превращаемся просто в мужчину и женщину, которые обливаются потом, стискивают зубы и обнимают друг друга, издавая хрип и стоны. Чуждые нежных промедлений и звуков человеческого языка, примитивные, ненасытные, с поцелуями, переходящими в укусы, и ласками, почти оставляющими царапины, с безумным взглядом и искаженными чертами, мы отводим глаза или смотрим друг на друга с напряженностью, похожей на ужас, думая, что умираем, и через несколько минут медленно оживаем, переводя дух, вновь обретая способность говорить и улыбаться – блаженно и немного стыдливо, потому что зашли дальше, чем казалось возможным, и забыли в этом безумии все оправдания, моральные правила и благоразумную сдержанность любви. Мы испытываем страх и гордость оттого, что подарили и принесли себя в жертву, выпив и вкусив друг друга, как в человеческом жертвоприношении. Ты бы стала смеяться надо мной сейчас, если бы опустила глаза на молнию моих брюк – как тогда, когда сняла туфельку в ресторане, чтобы погладить меня ногой, а потом я просил тебя не подниматься и даже не прикасаться к моей руке. Какое мучение: я брожу в одиночестве по улице Нуэва и вспоминаю тебя, разглядывая женскую одежду на витринах, уже возвещающих в конце зимы моду лета – этого загадочного и полного надежд времени года, которое мы с тобой еще не знали вместе. Хорошо еще, что полы полупальто скрывают мое возбуждение. Наверное, с доном Меркурио происходило в молодости то же самое, когда он входил в Дом с башнями, но его, вероятно, спасал сюртук или плащ. Я представляю, как рассказываю тебе все это: я говорил с тобой, слушая Хулиана, видел тебя рядом и гордился тобой. Ты сидела, облокотившись на стол, откидывая волосы, падающие на лицо – близкая и реальная, и в то же время – на расстоянии шести тысяч километров. Завтра вечером ты – ленивая и усталая – пойдешь под руку со мной по площади Генерала Ордуньи, горя нетерпением снова вернуться в комнату, а я буду с тайным тщеславием ловить останавливающиеся на тебе взгляды и рассказывать то, что услышал от Хулиана, что открыл ему дон Меркурио полвека назад, то, что рассказывала мне мать о моем прадеде Педро. Столько голосов, в течение стольких лет – и почти ни слова правды, но, возможно, именно в этом они и похожи на наши собственные и гораздо значительнее того, о чем они умолчали: не желания и мечты, а чистая случайность забытых или скрытых поступков, до сих пор живущих в ответвлениях их последствий. Я слышу звук своих шагов по улице Посо, сигнал отбоя в казарме, бой часов, раздающийся одиннадцать раз, вижу свет на углу площади Сан-Лоренсо. Ты уже направляешься в аэропорт. Такси едет на север по берегу Ист-Ривер и, может быть, застревает в пробке, но тебя это не беспокоит: я бы в этом случае кусал себе ногти – мне достаточно подумать об этом, чтобы разнервничаться. Ты спокойно смотришь в окно, красишь губы, читаешь газету или разговариваешь с таксистом – до такой степени уверенная в своем приезде, что тебе даже в голову не приходит возможность опоздать на самолет. Ты так безмятежна, что, вполне вероятно, до самой последней минуты будешь неторопливо прохаживаться по магазину беспошлинных товаров и войдешь в самолет последней – как всегда улыбаясь на грани никогда не случающейся с тобой катастрофы. Ты – как рассеянный близорукий персонаж из мультфильмов, чудесным образом наклоняющийся над бабочкой как раз вовремя, чтобы пуля пролетела в нескольких сантиметрах над его головой. В столовой моего дома мать вяжет, смотря по телевизору фильм, а дед Мануэль спит или притворяется спящим, пригревшись у жаровни, и видит во сне воспоминание из своей молодости, которое, наверное, забудет, когда на секунду откроет глаза, не понимая, где находится. В полупустом самолете, летящем ночью над Атлантическим океаном на высоте десять тысяч метров, женщина с рыжеватыми волосами и карими сонными глазами, прислоняет голову к изогнутому краю окошка, через которое не видно ничего, кроме темноты, и подсчитывает, сколько часов осталось до прибытия в Мадрид. Хулиан-таксист лежит на спине в приютской кровати и слышит громкий храп, душераздирающие старческие рыдания, жалобное хрипение больных или умирающих. Он думает о молодом человеке, посетившем его этим вечером, вспоминает, как стучали копыта лошадей и колеса экипажа дона Меркурио в переулках Махины и перед фасадом Дома с башнями. За широким зарешеченным окном на углу улицы Реаль при свете фонаря слабо светятся глаза восковой статуи. В нью-йоркском музее смотрители устало гасят огни и оставляют в полумраке картину Рембрандта, на которой уже едва различим силуэт скачущей галопом белой лошади и бледное лицо всадника в татарской шапке. В Махине, на площади Генерала Ордуньи, чья расстрелянная статуя слегка наклоняется вперед, лицом на юг, на одном из балконов полицейского участка до сих пор горит электрический свет, раздаются тяжелые удары часов, и кто-то, мучающийся бессонницей, не может их сосчитать. В брюссельской квартире, где громко шумит пустой холодильник, мутный свет зари освещает наполовину пустую банку пива и раскрытую газету за прошлый месяц. В сундуке, стоящем в углу спальни в манхэттенской квартире, лежат несколько тысяч черно-белых фотографий и Библия, переведенная в XVI веке на испанский язык беглым монахом-еретиком и изданная в Мадриде в 1869 году, в черном кожаном переплете, с изъеденными жуком краями страниц. На глубине двух метров, под заледеневшим газоном на кладбище в Нью-Джерси, лежит разлагающееся тело майора Галаса, а на другом конце света, в картотеке полицейского участка Найроби, хранятся фотографии и отпечатки пальцев тридцатичетырехлетнего колумбийца Дональда Фернандеса, похороненного несколько месяцев назад в общей могиле. Чтобы вынести последнюю ночь ожидания, ночь разлученных любовников, кто-то глотает две капсулы снотворного, запивая стаканом воды, и, закрывая глаза, слышит, как в детстве, шорох точильщика, далекий крик петухов и лай собак, и думает, что засыпает под шум самолетного двигателя. Этажом ниже шестидесятилетняя женщина не спит рядом с храпящим мужем, считая своим долгом не позволять, чтобы боль от смерти матери стихла в ее сердце.