самого торжественного гражданского акта, при отправлении свадебного ритуала. Урон этот, Федосья Леонтьевна, в материю не переводится, но и за него должен отвечать тот, коий его причинил. Не так ли? Во-о-о-от! — протянул прокурор. — А мы с вами веселимся, потешаемся над стилем, действительно весьма и весьма комичным. Давайте-ка подумаем лучше, что нам делать, как поступить, как выйти из положения с меньшими потерями. Передо мной документ, Федосья Леонтьевна, я должен проверить его существующим законом, обязательным для всех граждан страны, и принять решение. Подскажите, помогите мне, я сейчас больше всего озабочен тем, чтобы найти обстоятельства, которые бы могли смягчить вину этого дерзкого мальчишки. Вы плачете?

— Нет, — Феня подняла голову — Я вас слушаю.

— Я заканчиваю, Федосья Леонтьевна, — успокоил прокурор, опускаясь наконец в кресло за своим письменным столом. — То, что он вступился за вас, не есть оправдание. На вас ведь не было совершено никакого нападения, не правда ли? Следователь доложил мне все обстоятельства дела. Свадьба есть свадьба. Она двигалась по дороге, мимо вашей бригады. Кто-то пел разного содержания частушки — не исключаю и того, что среди них были и двусмысленные, — а кто их не поет на свадьбе?! А вообще-то, все было пристойно, даже слишком, по-моему, пристойно для такого предприятия, как свадьба. Не правда ли? Но тут выкатывается на тракторе ваш братец и начинает все кромсать…

— Да что он, аль убил кого? — устало сказала Феня, чувствуя, что в душе у нее не остается ничего для сопротивления.

— Не хватало, чтоб убил, — резонно поправил ее прокурор. — Тогда был бы совсем иной разговор. Но согласитесь, что и без того вина его велика. Не правда ли?

— Неправда! — Она поднялась, губы ее тряслись. — Все, все неправда!

— Вот те раз! — искренне огорчился прокурор. — Я на нее битый час израсходовал, а она все свое. Как же неправда?

— Неправда. Ежели вы человек, вы должны были…

— Ну да, я не человек, я прокурор, — обиделся хозяин кабинета.

— Вы прокурор, — согласилась с ним Феня.

— Ну хватит об этом, Федосья Леонтьевна! Следствие еще не закончено. Я постараюсь, чтобы в самый короткий срок его окончить. И то сказать колония для малолетних преступников — не такое уж страшное место, Федос…

Феня вобрала голову в плечи, будто ее кто ударил, подкравшись сзади, по голове. Она медленно приблизилась к прокурору, в горле мгновенно стало сухо:

— Что… что вы?.. Колония?.. Преступник?! Нет уж, умоляю вас, только не это!.. Штраф там… еще что… Только… Не позорьте, не губите его, поверьте мне, ради бога, он… он… знали бы вы, какой он! «Преступник»!.. Господи, это Павлушка-то преступник!.. Его в комсомол недавно приняли…

— Может быть, поторопились? — прокурор сокрушенно развел руками, не зная еще, что эти его слова достигнут уха одной из тех, кто дожидался в приемной.

Настенька ворвалась в кабинет с такой стремительностью, словно ее подхватил вихрь и швырнул прямо под нос оторопевшему прокурору.

— Поторопились? Кто поторопился?! — кричала она прямо ему в лицо. — Я, все мои комсомольцы, райком — все поторопились? Эх вы!

— Вот что, барышня… Вы кто такая? Кто вам дал право врываться? Потрудитесь выйти из кабинета!

— Не потружусь. И я вам не барышня. Я секретарь комсомольской организации. Я… я…

— Ну что с того, что вы секретарь, — прокурор смотрел теперь на раскрасневшуюся, разгневанную Настю со снисходительной усмешкой. — Вот и занимайтесь своим делом, а я займусь своим. И этак-то будет лучше. Поверьте, мне мое дело знакомо больше, чем вам, иначе бы…

— Я прошу… мы требуем! — звенел Настин голос. — Требуем…

— Кто это «мы» и что они требуют от меня? — Глаза прокурора по-прежнему были холодны и насмешливы. — Вы хотите, чтобы я, не окончив следствия, отпустил хулигана подобру-поздорову, чтобы нарушил присягу, попрал законы, которые призван защищать? Этого вы хотите? — Веские эти слова, выговариваемые четко, с одушевлением, сделали лицо прокурора совершенно иным: спряталась, убралась куда-то насмешливость, в глазах появилась спокойная усталость, оттенок даже той горькой опечаленности, которая приходит к человеку под бременем служебных обязанностей, не всегда приятных для других, а потому и не понимаемых ими. Видя, что его посетительницы немного увяли, поубавили свою прыть, приписав эту резкую перемену в их поведении исключительно своей безусловной правоте, он готов был уже и пожалеть их, — заговорил мягче и проникновеннее: — Поверьте, дорогие мои, я не меньше вашего озабочен случившимся и сделаю все, что только в моих силах и возможностях, все, что находится в пределах моих прерогатив…

Феня и Настя, присмирев, слушали его внимательно, старались понять и вникнуть во все, что им говорилось, но лишь до той поры, пока с уст прокурора не спрыгнуло незнакомое, пугающее, какое-то вроде бы рычащее слово «прерогатив». Что только не увиделось им за этим словцом! И страшные рога, и преграда или ограда, за которую прокурор собирался упрятать их Павлика, и рогатина, которою — они видели это на картинках — охотники вспарывают брюхо медведю, и еще что-то в таком роде. Сидели как пришибленные и ждали лишь момента, когда прокурор закончит свою речь, нить которой давно уж была ими утрачена, и отпустит их. Они сидели и не знали, что в соседнем доме в кабинете первого секретаря райкома велась другая беседа, но все о нем же, об их несчастном Павлушке.

Туда лишь несколькими минутами позже вошел Виктор Лазаревич Присыпкин, прискакавший в район на выпрошенном у председателя Сером. Поначалу он намеревался тоже пойти к районному прокурору или старшему следователю, но по дороге решил, что лучше будет, если с таким делом явится прямо в райком. партии, где, кстати, размещался, занимая нижний этаж, и райком комсомола. Такое решение Точка принял не потому, что не доверял органам юстиции. Но ему казалось, что людям, перед которыми лежал свод законов, где все расписано по статьям и параграфам, определено и предопределено, труднее будет разобраться в психологических тонкостях происшествия; Точке думалось — и в этом он был, конечно, не прав, — что психология, проблемы морального порядка, дела интимные, житейские, тем более любовные — не дела следственных органов, что в них естественнее разбираться людям, занимающимся непосредственно воспитанием, то есть партийным и комсомольским работникам. Виктор Лазаревич к тому же ставил себя мысленно в положение прокурора и видел, что выходку молодого тракториста нельзя квалифицировать иначе, как злостное хулиганство (хорошо, что обошлось без жертв, но могли бы быть и жертвы!), нельзя, если ты не знаешь всей истории отношений его старшей сестры с Авдеем, например, и со всеми участниками события на протяжении не одного года, а нескольких